Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881
Шрифт:
Недалеко виднеется искорка папиросы - это бравый капитан Полковников покуривает в ожидании того момента, когда его четырехфунтовкам надо будет "прыснуть" картечью.
С какой-то особенной, неестественной развязностью прохаживается молодой гардемарин перед взводом своих картечниц - он в первый раз в деле, и на душе у него скребут кошки. Будь посветлее, можно было бы заметить его бледность, но, к счастью для его самолюбия, мрак скрывает этот признак боязни... Вот он остановился в интервале между орудий, и как раз в этот момент против него сверкнуло несколько огоньков... Он зажмурил глаза... "Прямо в меня", - мелькнуло у него в голове... Теперь "она" уж близко... Неужели! Где-то очень высоко прогудели эти пули, предназначенные, как он думал, для него... Фу, какая гадость! Можно ли так трусить!
– злится сам на себя молодой моряк и нервно отходит от стенки... Едва он делает несколько шагов, как в ушах у него раздается болезненный крик... Какой-то казак получил пулю в живот... Как будто чем-то
– Ваше б-дие! Командир вас требуют!
– послышался сзади гардемарина голос одного из матросиков.
– Где он?
– спросил молодой моряк, стараясь придать своему голосу выражение твердости, что ему, впрочем, плохо удалось.
– А вот тут, сейчас налево. Они с начальником штаба разговаривают.
Гардемарин быстрыми шагами пошел по указанному направлению, поклонясь по дороге раза два свистнувшим мимо пулям.
– Вы останетесь здесь с вашим взводом картечниц, я же иду к ставке генерала со своими двумя орудиями; надеюсь, что в случае чего будете действовать молодцом - такими словами встретил его лейтенант Ш-н.
Эта фраза, произнесенная покойным голосом среди страшной трескотни и свиста пуль, подействовала на необстрелянного юношу успокаивающим образом. Важную роль играло сознание того, что он теперь остается самостоятельным командиром; боязнь исчезла наполовину, в уме мелькнула мысль - едва ли попадут, темно ведь совсем!
– Будьте покойны, Николай Николаевич, распоряжусь как можно лучше, ответил гардемарин уже твердым голосом.
– Главное - не горячитесь, в случае атаки неприятеля подпускайте ближе и тогда уже открывайте непрерывный огонь! Прикрытие у вас надежное, словом, не теряйте бодрости!
Лейтенант пожал руку молодого моряка и исчез в темноте с двумя своими картечницами, лихо подхваченными на лямки бравой прислугой...
Пули сыпались все чаще и чаще... Крики раздавались ближе... В виноградниках засел неприятель, и оттуда летел свинцовый дождь... Жутко становилось "белым рубахам"... Куда ни взглянешь - повсюду мрак прорезывается вспышками выстрелов... Нет, нет и поле горизонта осветится красноватым пламенем, и над головой пронесется точно туча пчел или шмелей... Сначала неприятель стрелял издали, теперь же гром его выстрелов становился все ближе и ближе. Крики: "Алла, Мамет, ур, ур!" - стоном стояли в ушах маленького отряда! Тяжелое сознание своей полной изолированности от всего остального мира камнем ложилось на грудь! Ближайший пункт, где были наши, - это Бами, в 126 верстах, значит, помощи неоткуда было ждать оставалось пробиться через это кольцо освирепевших врагов!
Со стороны виноградников неприятель подвинулся значительно вперед, меньше сотни шагов было расстояние до этой воющей и ревущей толпы... Отдельные голоса кричали ругательства, угрозы... Солдаты-татары переводили, что они кричат о том, что собак гяуров немного и что они запаслись уже веревками, чтобы перевязать всех... Наступал критический момент... Несколько минут еще - и вся масса этих диких зверей ринулась бы на отряд и задавила бы его своей численностью... Ни храбрость, ни усовершенствованное оружие не помогли бы выдержать эту неравную борьбу одного с тридцатью... Закусив губы до крови, с напряженными мускулами, готовились "белые рубахи" встретить эту массу, которая должна была все задавить, но предварительно узнать тяжелым опытом, что "урусс" продает свою жизнь за дорогую цену...
Покрывая собой трескотню выстрелов и гам текинцев, раздался резкий голос самого "Белого генерала", не терявшего ни в какие минуты своего хладнокровия!
– Ну, ребята, я сам скомандую залпом! Да смотрите у меня, чтобы залп был, как говорится, орех раскусить! Роты - товсь! Роты - пли!..
Единым выстрелом раскатился по степи грохот единодушного залпа!..
В виноградниках послышался страшный треск ломаемых сучьев: будто ураган пронесся в этой чаще... Крики ярости, бешенства, неожиданности, стоны раненых наполнили воздух; слышно было, что враг подался назад... Прежде чем он опомнился, надо увеличить панику... Еще раз сверкнула длинная огненная линия залпа... Снова затрещали кусты и деревья, пронизываемые пулями... Ответом был рев и проклятия текинцев, но тон уже изменился - это не был вызывающий крик врага, собирающегося броситься в рукопашный бой и сознающего свою силу, - нет это был крик ярости массы, признающей свое бессилие...
Засвистела картечь... Топот бегущих слился с шумом перестрелки... Отдельные крики продолжали раздаваться, но в них не было уже ничего способного навести на солдат ужас; кучка "белых рубах" спаслась...
Темнота начинала рассеиваться, на горизонте небо принимало более светлые оттенки; еще недолго, и должен был явиться могущественный союзник "урусса" - дневной свет! Первый луч солнца - и вся эта масса врагов будет уже не страшна: картечь и огонь берданок будут держать их в почтительном расстоянии...
Текинцы понимали это и хотели сделать еще попытку под прикрытием мрака ночи задушить своей численностью кучку дерзкого врага, забравшегося в недры их привольных степей...
Но пока они собирались с духом и тратили время на обсыпание нас пулями, на востоке явилась розовая полоса утренней зари - предвестницы того, что через несколько минут вся степь будет озарена яркими лучами дневного света.
Как говорится, призраки боятся утреннего пения петухов - так и текинцы испугались зари... Выстрелы стали отдаляться, пули уже проносились в воздухе одиночками, а не массою... Солдатики могли вздохнуть полной грудью... Все чаще и чаще защелкали сухие выстрелы наших винтовок, посылая пули в силуэты неприятеля, сделавшегося заметным и торопившегося уходить... Наконец появился краешек солнца, озаривший зеленые вершины Копет-Дага нежным розовым светом... Тяжелая ночь прошла, и чувство радости охватило всех...
С первыми лучами солнца из лагеря вышла рота саперов устраивать через топкое место мостик. Неприятель рассыпался по всей степи и в особенности сосредоточился под горами...
"Белые рубахи" должны были ожидать хороших проводов, но это их уже не пугало - солнце ярко светило, и впечатления ночи успели уже изгладиться. Изредка со стоном пронесется в воздухе пуля и вызовет шутливое замечание кого-нибудь из солдат... Отдано приказание варить чай, и во многих уже местах подымается к небу голубая струйка дыма... Аванпосты выведены на места и от скуки занимаются постреливанием по чересчур близко подскакивающим наездникам... Вот командир батареи в бинокль заметил толпу пеших под горами, собирающихся в овраге; немедленно заряжено орудие шрапнелью, и утренний воздух потрясается громом пушечного выстрела; на синеве неба далеко, далеко показывается клубочек молочного цвета дыма, и из оврага, как испуганная стая птиц, выскакивают разноцветные халаты и разбегаются по степи, увеличивая собой громадное количество черных точек, рассыпанных на протяжении нескольких верст. Иногда одна из этих точек начинает вдруг приближаться, увеличивается, превращается в всадника, подскакивающего все ближе и ближе; вот видна его черная шапка, длинный мултук, который он держит, уперши в седло. Аванпосты открывают огонь, лихой джигит подскакивает еще ближе; вдруг на полном скаку он прикладывается белый дымок скрывает его на момент, пуля свистит над головами стрелков или шлепает в нескольких шагах перед ними. Вся линия нашей цепи трещит, взрываемая падающими пулями пыль закрывает всадника; пыль рассеивается ропот удовольствия пробегает по цепи: джигит лежит на песке, а конь его с перебитой ногой старается ускакать от этого рокового для него и хозяина места. Солнце подымалось все выше и выше... Чай уже сварен, солдаты спешат закусить перед походом... Повсюду идет оживленный говор. Славно теперь погрызть сухарь и выпить дымящегося чайку... Не будь изредка слышно ружейных выстрелов да не доносись стоны раненых, которых перевязывает наш бравый эскулап Мин-кевич, никто бы не подумал, что отряд только что выдержал кровопролитное дело и что до сих пор еще он окружен врагами...
В нескольких шагах от кучки пьющих чай матросов лежит только что раненый казак Таманского полка; какая-то, неизвестно откуда взявшаяся пуля хватила беднягу в правый бок и засела внутри. Доктор осматривает его и, должно быть, причиняет сильную боль, так как это атлетически сложенное бронзовое тело вздрагивает и бьется... Бородатое загорелое лицо передергивается судорогами, побледневшие губы шепчут:
– Больно, ой! Ой! Жжет! Смерть моя пришла! Братцы, жжет! Пить! Нутро горит!
Один из матросов подходит с стаканом чая; раненый делает глоток, и крик вырывается у него... Он мотает головой, показывая, что не может больше... Доктор безнадежно покачивает головой и накладывает перевязку на рану - едва заметное черное отверстие, из которого выступила капелька темной крови... Казак тяжело дышал, и губы окрашивались у него розовой пеной... Глаза смотрели из-под полуопущенных век, и в них выражалось и страдание и желание жить... Тяжело, читатель, умирать в светлое свежее солнечное утро... Хотя небесный свод и манит к себе своей чудной, глубокой синевой, но все-таки не хочется переселяться туда навеки... Как ни скверно на земле, а страстное желание жизни проникает все существо и смерть кажется чем-то чудовищным, невозможным, немыслимым в этом общем оживлении природы, обливаемой горячими лучами яркого солнца... Солдаты закусили... Начали навьючивать верблюдов... Текинцы уже более не беспокоили выстрелами, но, собравшись в почтительном отдалении, ожидали выхода отряда с места ночевки... Но вот проскакал один из ординарцев генерала, сообщая начальникам отдельных частей приказание выстроить солдат, так как генерал намерен объехать отряд и поблагодарить его за молодецкое дело этой ночи... В мертвой тишине, растянувшись длинным фронтом, ожидали "белые рубахи" появления своего боготворимого вождя... Вот и он, как всегда блестящий, покойный, выделяющийся из всех своей мужественной красотой... Далеко пронесся по степи его громкий, звенящий, немного картавящий голос, здоровающийся с солдатами... Загремело по фронту радостное, единодушное: "Здравия желаем ваше пр-ство".