Национал-лингвисты следят за тобой
Шрифт:
Барабаш не видел Милиного лица, но мог бы поклясться, что на последней фразе оно исказилось, стало безобразным.
– Журналисты, надеющиеся на корректоров, всегда в проигрыше. А твой корректор, кстати, был нашим сотрудником. Теперь уже мёртвым сотрудником…
Внутри у Барабаша будто что-то оборвалось. Женя!!! Его корректором была Женя!
– Да-да. Ты полгода спал с нашим осведомителем, – усмехнулась Мила.
Его словно ударили чугунной булавой по голове. Всё поплыло перед глазами. Барабаш пошатнулся, и ему стоило
– Ты злоупотребляешь запятыми. У тебя их, как правило, больше, чем положено.
Это было, бесспорно, правдой. Он вспомнил, как последние месяцы писал наспех, редакторы вечно подгоняли, просили поторопиться с текстом. А он всё откладывал на самый последний момент, торопился, выдавал по десять-двенадцать страниц в час, почти не проверяя написанное, лишь перед отправкой разбрасывал по тексту запятые на скорую руку, точно сыпал чёрный перец на лист.
– …Но существуют авторские знаки… Я являюсь действительным членом Союза журналистов России и…
– Являются привидения, милейший, – снова подал голос Нил.
Барабаш закрыл глаза рукавом. Немилосердный свет разъедал зрачки, подобно кислоте.
– Да, я допустил безграмотность. Но посмотрите с другой стороны, – Барабаш постарался, чтобы «посмотрите» не прозвучало, как «посморите». – Я никогда не позволял себе употреблять матерную лексику. В моих репортажах нету ни одного нецензурного слова!
– Что извергает твой мерзкий рот? «Безграмотность» – это существительное свойства, а свойство, как ты выражаешься, невозможно «допустить». Что же касается обсценной лексики, изволь, будь милостив. Наша партия не против мата, если он выстроен с правильными падежами, грамотными суффиксами и с учётом правил глагольных спряжений.
Барабаш с каким-то животным удовольствием выругался, хотя и не был до конца уверен, что потрудился вывести ожидаемые Ниловым ухом падежные окончания и проспрягать должным образом все глаголы – уж больно много их оказалось в одной-то фразе.
– «В моих репортажах НЕТУ», – продолжал Нил, копируя его голос, противно растягивая последнее слово. – «НЕТУ» – говорят торговки творогом на рынке. Ты – журналист, жабий потрох, а значит, принадлежишь к пишущей элите. Слово – это дыхание. А дыхание твоё нечисто. Из твоего рта воняет помоями и гнильём! Ты – смердящее отребье, Егор Барабаш, тебе надо было отрезать язык в детстве, чтобы ты не смог коверкать русское слово!
Нил сплюнул на землю и кивнул Воссу и Миле. Те синхронно сняли автоматы с плеча.
Егор почувствовал, как сердце забилось, затрепыхалось за рёбрами грудины, точно синица, пойманная в силки. Вылететь бы ей, да никак, – а уж, подожди, скоро…
– По вышеперечисленному следует приговор, – голос Нила резко вспорхнул к крышам двора-колодца, спугнув ворон. – За систематическое коверканье великого русского языка, за безграмотность печатных текстов, за канцеляриты и тавтологию в репортажах Егор Барабаш приговаривается к расстрелу. Приговор требует немедленного исполнения.
Барабаш вздрогнул, дёрнулся, как затравленный зверь, взглянул на квадратик неба, забранный в кривую, точно вырезанную тупыми портновскими ножницами раму от нависающих крыш, по-рыбьи схватил губами холодный воздух. Сейчас всё будет кончено. Лишь мгновение до выстрела – растянутое каучуковое мгновение. Говорят, перед глазами должна пронестись вся пёстрая жизнь. Говорят…
Он ничего из своей биографии не вспомнил в этот наэлектризованный миг, лишь ощутил – услышал – собственный мозг, чётко, промасленными поршнями, толкающий двигатель в голове. Ещё одно невесомое мгновение – и замрёт это адское тиканье…
…Нил встал рядом с Воссом и Милой, вскинул – о, господи, не автомат, винтовку, самую настоящую винтовку – и прижался ухом к прикладу…
– Целься! – разлетелось эхом по пространству двора.
Барабаш закрыл глаза…
…И вдруг всё сказанное этими тремя из трибунала приобрело совершенно материальный облик, собралось, как детские кубики, в осмысленный текст. Егор ощущал этот текст почти физически, словно тот был прибит в черепе где-то на уровне темени. Он мог бы поклясться, что никогда память его не была так крепка, а сознание так ясно.
– Стойте, – Барабаш сделал шаг вперёд. – Вы не дали мне последнее слово!
– Слово? Чтобы ты ещё раз унизил русский язык? – Нил не отрывал прищуренный глаз от прицела.
– Вы сами, вы все… Говорите безграмотно, коверкаете речь! Если вы судите других, то должны быть, по крайней мере, безупречны! Кристально безупречны!!!
Нил оторвал щёку от приклада, подал знак остальным.
– Что ты сказал?
Барабаш набрал воздух в лёгкие, удивился, как жарко ему вдруг стало, будто не стоял он на декабрьском ветру в пижаме и куцей куртке, а вышел из протопленной избы. С этими ублюдками следовало петь по их же нотам. Зря он, что ли, в студенческие годы вымучил свою четвёрку по русскому на журфаке?
– В каждой, сказанной вами фразе, – уродство. Вы не слышите себя! – крикнул он троице. – Вы способны лишь пенять другим на ошибки, а сами греховны не меньше!
Ему не ответили. Но и не выстрелили. Пока. Барабаш призвал на помощь все, таящиеся в закоулках памяти, филологические знания, заслонил рукавом глаза от света и продолжил:
– «Приговор следует», «приговор «требует»… Приговор не может ничего требовать и не из чего следовать, вы не чувствуете язык? «Торговки творогом» – уродливая звукопись, преступный фоноряд. Дальше… «9-й канал брал интервью»… Канал ничего не может брать! И «гореть» канал не может!!! Что вы несёте? А «процедура обрезания» – вопиющий канцелярит! И «вышеперечисленное» – канцелярит! Чу! Что это? Скрип? Скрежет? Это Пушкин с Гоголем в гробу переворачиваются, когда слышат вас!
Ему показалось? Или всё же было сказано «пли»?
Последовал выстрел-свист, Егор ощутил, как индевеет его позвоночник, становится хрупким, стеклянным и рассыпается в мелкое крошево. И тело его, потеряв стержень, некрасиво опадает на стылую землю, точно кожура от ливерной колбасы. И глаза заливает чем-то коричневым, с неровными круглыми дырками, как будто сидишь внутри маленького катышка керамзита, и сам ты маленький, пего-рыжий, и смотришь на мир сквозь ноздреватую стенку…