Над обрывом
Шрифт:
Она вела дела в течение пятнадцати лет.
— Я знаю одно, что Алексис пишет ужасные вещи… по миру пойдем… публиковать о продаже будут… Публиковать о нашем разорении!.. И все, все прочтут в газетах…
С ней сделался истерический припадок.
Впервые в жизни Егора Александровича охватило чувство страха. Несмотря на все усилия, он не мог отделаться от этого чувства. Он злился на себя, он с презрением называл себя мысленно человеком-тряпкой, мелкой натуришкой, но тем не менее страх перед будущим охватывал его всего, мешал ему думать, соображать. В голове проносились только какие-то отрывки мыслей, соображений, картин, без всякой логической связи. Нищий, что он станет делать? Он ни к чему не способен! Надо будет покончить все разом! О,
— Жорж, дядя пишет… — начала опять в том же тоне героини французского романа генеральша, — дядя предлагает… Но мне страшно даже сказать… Ах, нет, это ужасно… Это страшная жертва!.. Он там в деревне нашел какую-то невесту тебе…
— Ах, до невест ли теперь, — раздражительно воскликнул Мухортов.
— Я понимаю, дитя мое, как это ужасно… в твои годы и жениться не любя, без страстного увлечения!.. Алексис, конечно, этого не может понять… он так огрубел там в деревне… Но он пишет, что это может нас спасти…
— Спасти? — почти бессознательно повторил Егор Александрович.
— Да, она очень богата… Ты ее знаешь… это Мари Протасова. Правда, ее отец из купцов, но он образованный, жил долго в Англии… и в чинах… Нынче ведь им дают чины… Статский советник, кажется… Право, не знаю наверное… Что-то в этом роде… Впрочем, со стороны матери у Мари Протасовой очень почтенная родня, из старых дворян…
В ее голосе звучала нотка презрения. Мухортое ходил по комнате, почти не слыша, что говорила мать, погруженный в свои думы.
— Если бы я могла просить тебя, умолять на коленях об этой жертве! — продолжала Мухортова, поднимая закатившиеся глаза и трепетные руки к потолку. — Но разве я смею!.. Я женщина, я мать, я понимаю, чего будет это стоить тебе… О, эти браки без любви!.. Разве я сама не была жертвой всю жизнь?.. Но мы должны спасти свою честь…
Сын рассеянно ответил:
— Что ж, если это единственный исход!
— О Жорж, Жорж! Я буду на коленях молиться за твое счастье! — воскликнула генеральша. — Бог услышит молитвы матери!..
— Ты понимаешь, я не могу еще ничего сообразить, обдумать, — нетерпеливо ответил Мухортов, всегда раздражавшийся при виде трагических ломаний матери. — Это все слишком неожиданно!
— А я, а я? Разве я ожидала? Разве я могла ожидать?
— И как не стыдно дяде Алексею… Не предупредил… не предостерег заранее, — задумчиво заметил сын.
— Ах, он говорит, что предупреждал… Но разве я могла верить?.. Они там всегда так в деревне: вечно угрожают, жалуются на безденежье, на неурожаи… И вечно у них какие-то платежи!.. Я не читала даже этих иеремиад… Сколько лет все угрожал!.. А теперь… О, это, как гром, поразило меня… Я все, все вынесу, но не позор!.. Позор меня убьет.
И затем полился целый поток трогательных просьб о жертве и трагических восклицаний о позоре. Егор Александрович соглашался сделать все зависящее от него, но он говорил, точно во сне. Мать, занятая только собою, не замечала состояния его духа и слышала одно его согласие с планом дяди Алексея Ивановича.
— Я на этих же днях должна бежать отсюда, — с трагизмом продолжала Мухортова, любившая употреблять страшные слова. — У нас есть срочные долги… Придут кредиторы… Нет, нет, я не способна лгать и притворяться!.. Я должна уехать на время, и если тебе удастся жениться — наша фамильная честь будет спасена… Ради бога, Жорж, бери скорей отпуск, приезжай в деревню… Покуда все не уладится — я не буду жить!..
В доме начались суетливые сборы к отъезду в деревню. Генеральша была серьезно убеждена, что ей остается одно спасение в бегстве, и легкомысленно повторяла себе: «Ах, это точно в романе». Мухортов бродил среди страшного хаоса в своей квартире, как тень, не находя успокоения, и, смотря на укладыванья в чемоданы и сундуки вещей, испытывал ощущение беглеца, спасавшего свои последние пожитки от наступающих врагов и сознающего, что, в сущности, спасти уже ничего нельзя. Ему крайне смутно представлялось его собственное положение: он не знал и теперь настоящего состояния своих дел и только слышал раздирательные стоны матери о том, что они стоят на краю пропасти, что их ждет позор. Его душевное настроение было так же смутно и тягостно и через месяц после отъезда Мухортовой в деревню, когда туда, по условию, должен был отправиться и он. О женитьбе он старался не думать, хотя его самого бесило это стремление не глядеть прямо в глаза обстоятельствам, это стремление обмануть самого себя; он чувствовал, что он поступает подобно глупым птицам, прячущим ввиду опасности головы под крылья; он тоже прятал голову под крыло, боясь прямо сказать себе, что он идет на бесчестную сделку ради материальных выгод. Это его возмущало и лишало веры в свои нравственные силы; хорошо он будет жить в будущем, если при первой житейской невзгоде он уже идет на подлую сделку…
И что это за девушка, на которой он должен жениться?..
Он очень смутно представлял ее себе. Он помнил, что когда-то, в дни его отдаленного детства, лет десять или одиннадцать тому назад, к ним в Мухортово изредка приезжали какие-то полупомешанные и чопорные старые девы Ададуровы в ярко-красных и ярко-синих платьях, в широчайших кринолинах, с грубо накрашенными бровями, щеками и губами, и с ними приезжала маленькая черномазенькая девочка Маша. Это был странный ребенок, походивший на отощавшую в неволе обезьянку; то она сидела, съежившись, угрюмо и молчаливо, как ушедшая в раковину улитка, и в эти минуты казалось, что у нее болит грудь, что она скоро зачахнет; то вдруг она становилась дико и необузданно развязною и приводила в ужас всех гувернанток и барынь, лазая по деревьям и плетням, подскакивая верхом на палочке, как уличный мальчишка, и в эти минуты она казалась просто безумной дикаркой, зверьком, способным защищать зубами свою свободу.
— C'est une fille mal 'elev'ee, [1] — говорили про нее дамы.
Эту фразу о Маше повторяли на все лады и прибавляли к этому со вздохом:
— И то сказать, она растет так одиноко, в таком забросе!
Егора Александровича в те годы очень мало интересовала эта девочка: он страдал глазами и вел отчужденную от детских кружков жизнь в обществе Жерома Гуро, читавшего ему вслух иногда по целым дням величайшие произведения европейских гениев. Из всех встреч с этой девочкой Мухортов запомнил только одну. Как-то раз эта девочка, наскакавшись и набегавшись вволю, подбежала к большой террасе мухортовского дома и увидала Жоржа: он сидел один на ступенях лестницы с зеленым зонтом, защищавшим от света его больные глаза. Девочка остановилась перед ним, как вкопанная, в немом изумлении, потом вздохнула и жалобным, протяжным голосом проговорила:
1
Это плохо воспитанная девочка (фр.).
— Бедный слепенький, хочешь я тебя повожу?
Потом его часто в шутку называли «бедным слепеньким»…
Затем он совсем забыл Машу Протасову и только год тому назад увидал ее снова у своей сестры Барб на балу, — увидал мимоходом, мельком. Маша превратилась уже в Марью Николаевну и была не маленьким тщедушным ребенком, а свежею, как только что распустившаяся роза, девушкой с здоровым, загорелым по-деревенски, цветом кожи, с роскошными черными волосами, с серьезными и строго правильными чертами лица, с большими задумчивыми черными глазами. За ней увивалась целая толпа блестящей молодежи. Мухортов обменялся с нею парою незначительных фраз и запомнил только слова своей сестры, сказавшей ему: