Над пропастью во ржи
Шрифт:
– Ага, – говорит. Она уже ходила по комнате. Взяла меню со стола, прочла его.
– А днем вы что делаете?
Она пожала плечами. А плечи худые-худые.
– Сплю. Хожу в кино. – Она положила меню и посмотрела на меня. – Слушай, чего ж это мы? У меня времени нет…
– Знаете что? – говорю. – Я себя неважно чувствую. День был трудный. Честное благородное слово. Я вам заплачу и все такое, но вы на меня не обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь?
Плохо было то, что мне ни черта не хотелось. По правде говоря, на меня тоска напала, а не какое-нибудь возбуждение. Она нагоняла на меня жуткую тоску. А тут еще ее зеленое платье висит в шкафу. Да и вообще, как можно этим заниматься с человеком, который полдня сидит в каком-нибудь
Она подошла ко мне и так странно посмотрела, будто не верила.
– А в чем дело? – спрашивает.
– Да ни в чем, – говорю. Тут я и сам стал нервничать. – Но я совсем недавно перенес операцию.
– Ну? А что тебе резали?
– Это самое – ну, клавикорду!
– Да? А где же это такое?
– Клавикорда? – говорю. – Знаете, она фактически внутри, в спинномозговом канале. Очень, знаете, глубоко, в самом спинном мозгу.
– Да? – говорит. – Это скверно! – И вдруг плюхнулась ко мне на колени. – А ты хорошенький!
Я ужасно нервничал. Врал вовсю.
– Я еще не совсем поправился, – говорю.
– Ты похож на одного артиста в кино. Знаешь? Ну, как его? Да ты знаешь. Как же его зовут?
– Не знаю, – говорю. А она никак не слезает с моих коленей.
– Да нет, знаешь! Он был в картине с Мельвином Дугласом. Ну, тот, который играл его младшего брата. Тот, что упал с лодки. Вспомнил?
– Нет, не вспомнил. Я вообще почти не хожу в кино.
Тут она вдруг стала баловаться. Грубо так, понимаете.
– Перестаньте, пожалуйста, – говорю. – Я не в настроении. Я же вам сказал – я только что перенес операцию.
Она с моих колен не встала, но вдруг покосилась на меня – а глаза злющие-презлющие.
– Слушай-ка, – говорит, – я уже спала, а этот чертов Морис меня разбудил. Что я, по-твоему…
– Да я же сказал, что заплачу вам. Честное слово, заплачу. У меня денег уйма. Но я только что перенес серьезную операцию, я еще не поправился.
– Так какого же черта ты сказал этому дураку Морису, что тебе нужно девочку? Раз тебе оперировали эту твою, как ее там… Зачем ты сказал?
– Я думал, что буду чувствовать себя много лучше. Но я слишком преждевременно понадеялся. Серьезно говорю. Не обижайтесь. Вы на минутку встаньте, я только возьму бумажник. Встаньте на минуту!
Злая она была как черт, но все-таки встала с моих колен, так что я смог подойти к шкафу и достать бумажник. Я вынул пять долларов и подал ей.
– Большое спасибо, – говорю. – Огромное спасибо.
– Тут пять. А цена – десять.
Видно было, она что-то задумала. Недаром я боялся, я был уверен, что так и будет.
– Морис сказал: пять, – говорю. – Он сказал: до утра пятнадцать, а на время пять.
– Нет, десять.
– Он сказал – пять. Простите, честное слово, но больше я не могу.
Она пожала плечами, как раньше, очень презрительно.
– Будьте так добры, дайте мое платье. Если только вам не трудно, конечно!
Жуткая девчонка. Говорит таким тонким голоском, и все равно с ней жутковато. Если бы она была толстая старая проститутка, вся намазанная, было бы не так жутко.
Достал я ее платье. Она его надела, потом взяла пальтишко с кровати.
– Ну, пока, дурачок! – говорит.
– Пока! – говорю. Я не стал ее благодарить. И хорошо, что не стал.
14
Она ушла, а я сел в кресло и выкурил две сигареты подряд. За окном уже светало. Господи, до чего мне было плохо. Такая тощища, вы себе представить не можете. И я стал разговаривать вслух с Алли. Я с ним часто разговариваю, когда меня тоска берет. Я ему говорю – пускай возьмет свой велосипед и ждет меня около дома Бобби Феллона. Бобби Феллон жил рядом с нами в Мейне – еще тогда, давно. И случилось вот что: мы с Бобби решили ехать к озеру Седебиго на велосипедах. Собирались взять с собой завтрак, и все, что надо, и наши мелкокалиберные ружья – мы были совсем мальчишки, думали, из мелкокалиберных можно настрелять дичи. В общем, Алли услыхал, как мы договорились, и стал проситься с нами, а я его не взял, сказал, что он еще маленький. А теперь, когда меня берет тоска, я ему говорю: «Ладно, бери велосипед и жди меня около Бобби Феллона. Только не копайся!»
И не то чтоб я его никогда не брал с собой. Нет, брал. Но в тот день не взял. А он ничуть не обиделся – он никогда не обижался, – но я всегда про это вспоминаю, особенно когда становится очень уж тоскливо.
Наконец я все-таки разделся и лег. Лег и подумал: помолиться, что ли? Но ничего не вышло. Не могу я молиться, даже когда мне хочется. Во-первых, я отчасти атеист. Христос мне, в общем, нравится, но вся остальная муть в Библии – не особенно. Взять, например, апостолов. Меня они, по правде говоря, раздражают до чертиков. Конечно, когда Христос умер, они вели себя ничего, но пока он жил, ему от них было пользы, как от дыры в башке. Все время они его подводили. Мне в Библии меньше всего нравятся эти апостолы. Сказать по правде, после Христа я больше всего люблю в Библии этого чудачка, который жил в пещере и все время царапал себя камнями и так далее. Я его, дурака несчастного, люблю в десять раз больше, чем всех этих апостолов. Когда я был в Хуттонской школе, я вечно спорил с одним типом на нашем этаже, с Артуром Чайлдсом. Этот Чайлдс был квакер и вечно читал Библию. Он был славный малый, я его любил, но мы с ним расходились во мнениях насчет Библии, особенно насчет апостолов. Он меня уверял, что если я не люблю апостолов, значит, я и Христа не люблю. Он говорит, раз Христос сам выбрал себе апостолов, значит, надо их любить. А я говорил – знаю, да, он их выбрал, но выбрал-то он их случайно. Я говорил, что Христу некогда было в них разбираться и я вовсе Христа не виню. Разве он виноват, что ему было некогда? Помню, я спросил Чайлдса, как он думает: Иуда, который предал Христа, попал в ад, когда покончил с собой, или нет? Чайдлс говорит – конечно, попал. И тут я с ним никак не мог согласиться. Я говорю: готов поставить тысячу долларов, что никогда Христос не отправил бы этого несчастного Иуду в ад! Я бы и сейчас прозакладывал тысячу долларов, если бы они у меня были. Апостолы, те, наверно, отправили бы Иуду в ад – и не задумались бы! А вот Христос – нет, головой ручаюсь. Этот Чайлдс говорил, что я так думаю потому, что не хожу в церковь. Что правда, то правда. Не хожу. Во-первых, мои родители – разной веры, и все дети у нас в семье – атеисты. Честно говоря, я священников просто терпеть не могу. В школах, где я учился, все священники как только начнут проповедовать, у них голоса становятся масленые, противные. Ох, ненавижу! Не понимаю, какого черта они не могут разговаривать нормальными голосами. До того кривляются, слушать невозможно.
Словом, когда я лег, мне никакие молитвы на ум не шли. Только начну припоминать молитву – тут же слышу голос этой Санни, как она меня обзывает дурачком. В конце концов я сел на постель и выкурил еще сигарету. Наверно, я выкурил не меньше двух пачек после отъезда из Пэнси.
И вдруг, только я лег и закурил, кто-то постучался. Я надеялся, что стучат не ко мне, но я отлично понимал, что это именно ко мне. Не знаю почему, но я сразу понял, кто это. Я очень чуткий.
– Кто там? – спрашиваю. Я здорово перепугался. В этих делах я трусоват.
Опять постучали. Только еще громче.
Наконец я встал в одной пижаме и открыл двери. Даже не пришлось включать свет – уже было утро. В дверях стояли эта Санни и Морис, прыщеватый лифтер.
– Что такое? – спрашиваю. – Что вам надо? – Голос у меня ужасно дрожал.
– Пустяк, – говорит Морис. – Всего пять долларов. – Он говорил за обоих, а девчонка только стояла разинув рот, и все.
– Я ей уже заплатил, – говорю. – Я ей дал пять долларов. Спросите у нее. – Ох, как у меня дрожал голос.