Над пропастью во ржи
Шрифт:
– Пощупай мой лоб! – говорит она вдруг.
– Зачем?
– Ну пощупай! Приложи руку! – Я приложил ладонь, но ничего не почувствовал. – Сильный у меня жар? – говорит.
– Нет. А разве у тебя жар?
– Да, я его сейчас нагоняю. Потрогай еще раз!
Я опять приложил руку и опять ничего не почувствовал, но все-таки сказал:
– Как будто начинается. – Не хотелось, чтоб у нее развилось что-то вроде этого самого комплекса неполноценности.
Она кивнула.
– Я могу нагнать даже на термометре!
– На тер-мо-мет-ре? Кто тебе показал?
– Алиса Голмборг
Я чуть не расхохотался. Нарочно отдернул от нее руку, как будто боялся обжечься.
– Спасибо, что предупредила! – говорю.
– Нет, я бы тебя не обожгла! Я бы остановилась заранее – тс-с! – И она вдруг привскочила на кровати.
Я страшно испугался.
– Что такое?
– Дверь входная! – говорит она громким шепотом. – Они!
Я вскочил, подбежал к столу, выключил лампу. Потом потушил сигарету, сунул окурок в карман. Помахал рукой, чтоб развеять дым, – и зачем я только курил тут, черт бы меня драл! Потом схватил башмаки, забрался в стенной шкаф и закрыл дверцы. Сердце у меня колотилось как проклятое. Я услышал, как вошла мама.
– Фиби! – говорит. – Перестань притворяться! Я видела у тебя свет, моя милая!
– Здравствуй! – говорит Фиби. – Да, я не могла заснуть. Весело вам было?
– Очень, – сказала мама, но слышно было, что это неправда. Она совершенно не любит ездить в гости. – Почему ты не спишь, разреши узнать? Тебе не холодно?
– Нет, мне тепло. Просто не спится.
– Фиби, ты, по-моему, курила? Говори правду, милая моя!
– Что? – спрашивает Фиби.
– Ты слышишь, что я спросила?
– Да, я на минутку закурила. Один-единственный разок затянулась. А потом выбросила в окошко.
– Зачем же ты это сделала?
– Не могла уснуть.
– Ты меня огорчаешь, Фиби, очень огорчаешь! – сказала мама. – Дать тебе второе одеяло?
– Нет, спасибо! Спокойной ночи! – сказала Фиби. Видно было, что она старается поскорей от нее избавиться.
– А как было в кино? – спрашивает мама.
– Чудесно. Только Алисина мать мешала. Все время перегибалась через меня и спрашивала, знобит Алису или нет. А домой ехали в такси.
– Дай-ка я пощупаю твой лоб.
– Нет, я не заразилась. Она совсем здорова. Это ее мама выдумала.
– Ну, спи с богом. Какой был обед?
– Гадость! – сказала Фиби.
– Ты помнишь, что папа тебе говорил: нельзя называть еду гадостью. И почему – «гадость»? Тебе дали чудную баранью котлетку. Я специально ходила на Лексингтон-авеню.
– Котлета была вкусная, но Чарлина всегда д ы ш и т на меня, когда подает еду. И на еду дышит, и на все.
– Ну ладно, спи! Поцелуй маму. Ты прочла молитвы?
– Да, я в ванной помолилась. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи! Засыпай скорей! У меня дико болит голова! – говорит мама. У нее очень часто болит голова. Здорово болит.
– А ты прими аспирин, – говорит Фиби. – Холден приедет в среду?
– Насколько мне известно, да. Ну, укройся получше. Вот так.
Я услыхал, как мама вышла из комнаты и закрыла двери. Подождал минутку, потом вышел из шкафа. И тут же стукнулся о сестренку – она вскочила с постели и шла меня вызволять, а было темно, как в аду.
– Я тебя ушиб? – спрашиваю. Приходилось говорить шепотом, раз все были дома. – Надо бежать! – говорю. Нащупал в темноте кровать, сел и стал надевать ботинки. Нервничал я здорово, не скрываю.
– Не уходи! – зашептала Фиби. – Подожди, пока они уснут.
– Нет. Надо идти. Сейчас самое время. Она пошла в ванную, а папа сейчас включит радио, будет слушать последние известия. Самое время.
Я не мог даже шнурки завязать как следует, до того я нервничал. Конечно, они бы не убили меня, если б застали дома, но было бы страшно неприятно.
– Да где же ты? – спрашиваю Фиби. Я ее в темноте не мог видеть.
– Вот я. – Она стояла совсем рядом. А я ее не видел.
– Мои чемоданы на вокзале, – говорю. – Скажи, Фиб, есть у тебя какие-нибудь деньги? У меня ни черта не осталось.
– Есть, на рождественские подарки. Я еще ничего не покупала.
– Ах, только! – Я не хотел брать ее подарочные деньги.
– Я тебе немножко одолжу! – говорит. И я услышал, как она роется в столе у Д.Б. – открывает ящик за ящиком и шарит там. Темнота стояла в комнате, ни зги не видно. – Если ты уедешь, ты меня не увидишь на сцене, – говорит, а у самой голос дрожит.
– Как не увижу? Я не уеду, пока не увижу. Думаешь, я пропущу такой спектакль? – спрашиваю. – Знаешь, что я сделаю? Я побуду у мистера Антолини, скажем, до вторника, до вечерка. А потом вернусь домой. Если удастся, я тебе позвоню.
– Возьми! – говорит. Она мне протягивала какие-то деньги, но не могла найти мою руку. – Где ты? – Нашла мою руку, сунула деньги.
– Эй, да мне столько не нужно! – говорю. – Дай два доллара – и все. Честное слово, забирай обратно!
Я ей совал деньги в руку, а она не брала.
– Возьми, возьми все! Потом отдашь! Принесешь на спектакль.
– Да сколько у тебя тут, господи?
– Восемь долларов и восемьдесят пять центов. Нет, шестьдесят пять. Я уже много истратила.
И тут я вдруг заплакал. Никак не мог удержаться. Стараюсь, чтоб никто не услышал, а сам плачу и плачу. Фиби перепугалась до смерти, когда я расплакался, подошла ко мне, успокаивает, но разве остановишься? Я сидел на краю постели и ревел, а она обхватила мою шею лапами, я ее тоже обнял и реву, никак не могу остановиться. Казалось, сейчас задохнусь от слез. Фиби, бедняга, испугалась ужасно. Окно было открыто, и я чувствовал, как она дрожит в одной пижаме. Хотел ее уложить в постель, укрыть, но она не ложилась. Наконец я перестал плакать. Но я долго, очень долго не мог успокоиться. Потом застегнул доверху пальто, сказал, что непременно дам ей знать. Она сказала, что лучше бы я лег спать тут, у нее в комнате, но я сказал – нет, меня уже ждет мистер Антолини. Потом я вынул из кармана охотничью шапку и подарил ей. Она ужасно любит всякие дурацкие шапки. Сначала она не хотела брать, но я ее уговорил. Даю слово, она, наверно, так и уснула в этой шапке. Она любит такие штуки. Я ей еще раз обещал звякнуть, если удастся, и ушел.