Над вымыслом слезами обольюсь. О Евгении Шварце.
Шрифт:
«Честное слово, мне здесь очень нравится. Весь дом устроен так славно, с такой любовью, что взял бы — да и отнял! Хорошо всё-таки, что я не у себя! Дома я не удержался бы и заточил бы вас в свинцовую башню на рыночной площади. Ужасное место! Днем жара, ночью холод. Узники до того мучаются, что даже тюремщики иногда плачут от жалости… Заточил бы я вас, а домик — себе!.. А как вы думали? Я — король от темени до пят. Двенадцать поколений предков — и все изверги, один к одному!»
Понятно, что ни один король никогда так не говорил и не говорит, но понятно и то, что перед нами чистейшая художественная правда.
Роднит
На этом, однако, сходство и кончается. Шварц — человек ХХ века, и с Шекспиром его не спутаешь. Намек и иносказание у него насквозь проникнуты тем опытом, которого у Шекспира просто не было: опытом тоталитаризма. Балансируя на самой грани дозволенного, за которой — пропасть, Шварц многое донес до чуткого и благодарного советского зрителя. Постановка пьесы Тень с великолепными декорациями Николая Акимова стала в 1940 году громадным культурным событием. Разумеется, каждую пьесу приходилось пробивать, особенно же — для печати. При всей своей бездарности — власть чуяла неладное. Пьеса Голый король написана в 1934 году, а опубликована в 1960, через два года после смерти автора. Знаменитый Дракон создан в 1944 году, а напечатан тоже в 1960-м. Официальная критика, понятно, исходила из того, что пьесы Шварца — сатира на фашистскую диктатуру (такова, конечно, была и первая мысль автора), — но решительно все вокруг понимали, что к советской действительности эта сатира подходит ничуть не меньше. Здесь кроется прелюбопытнейший и горький парадокс. Эта круговая порука понимания, никем вслух не названная, создавала благоприятнейшую художественную атмосферу, которой никогда не бывает в обществе вполне свободном. В сущности, гнет способствует искусству, — в том смысле, в котором об этом писали маркиз де Кюстин и Андре Жид, полагавшие, что если говорить можно всё, то поэту остается
Свои лучшие годы Шварц провел в Ленинграде. Он поддерживал семью Заболоцкого, когда того посадили, но сам каким-то чудом посадки избежал. И — он всю жизнь писал стихи, не шуточные, а и серьезные, из которых, при всем расположении к Шварцу и восхищении его пьесами, не составить и одного хорошего сборника. Изумительная одаренность Шварца была лишь отчасти литературной. Придирчивый стилист найдет и в его пьесах многочисленные огрехи. Например, Шварц любил слово хлопотливо — и сплошь и рядом употреблял его в значении хлопотно, совершенно не чувствуя разницы. Он говорил: «страдающие напрасно», когда хотел сказать: «страдающие невинно». Он строил бытовые шутки на обыгрывании словечек южнорусского диалекта — и не понимал, почему они не очень смешны в столице. Он и сценически бывает недостоверен. Лучшая его пьеса, Дракон, которая никогда не устареет (разве что хомо-сапиенс переродится в новый, более высокоорганизованный биологический вид), лишена настоящей драматический концовки, провисает.
Но всё это теряет всякое значение и буквально меркнет в свете его дивного дарования, ударная сила которого — не столько в разоблачении зла, сколько в необычайной интенсивности человеческого тепла, исходящего от его положительных героев. Злодеи Шварца выписаны рельефнее, семантическую нагрузку они несут куда более важную, чем герои добродетельные, — а вот слезы по сей день вызывают у нас его нарочито наивные, очищенные от всего лишнего носители доблести и любви. Жизнеспособность пьес Шварца — именно в них. Советская власть уже забывается и рано или поздно забудется совсем, а им — ничто не угрожает. Благодаря этим условным сгусткам тепла и нежности пьесы Шварца за истекшие десятилетия, как говорит Гамлет, не полиняли ни перышком, в то время как большинство из гремевших при его жизни современников безнадежно устарело.