Наемник
Шрифт:
Капитан негромко рассмеялся.
– Это уже слишком, Свенсон! Должно ведь тебе что-то остаться на память! За удавку спасибо, а пальчики будешь показывать внукам. Если доживешь.
– Доживу. Во всяком случае, постараюсь.
Кивнув, Керк спрятал удавку в карман. Полезная вещь; вроде бы не оружие, однако в умелых руках опасней, чем клинок и штык. С подобными предметами его учили обращаться, и из занятий этих он вынес убеждение, что человеческая жизнь хрупка, ибо отнять ее можно сотней разнообразных способов. Просто удивительно, сколько вполне безобидных штуковин годилось для такого дела –
Свенсон поерзал на стуле, потом наклонился к нему.
– Спросить хочу, КК… Помнишь, ты сказал: война – слишком серьезное дело, чтоб доверять его военным…
– Это не мои слова – Талейрана.
– Пусть Талейрана, дьявол с ним… Ты мне вот что объясни: если не военным, не генералам и полковникам, не нам с тобой, то кому?
Керк пожал плечами.
– Не знаю, Свенсон. Валгаллой клянусь, не знаю!
– Но этот парень, Талейран, он ведь кого-то имел ввиду?
– Политиков. Он говорил о политиках.
Губы Свенсона презрительно скривились.
– Политики! Я б им одно доверил: стирку солдатских подштанников! Самых ветхих – новые-то украдут… Ты на Мобуту погляди – был генерал как генерал, а сделался политиком, так обобрал своих и бросил! Сколько у него миллиардов? Три? Четыре?
– Говорят, шесть, – отозвался Керк, согласно кивая головой. С политиками в самом деле творилось что-то неладное – может, выродились со времен Талейрана или, наоборот, их эволюция шла закономерно, в строгом согласии с техническим прогрессом. Прогресс, как знают все, движется финансами, а не отжившими сантиментами вроде чести, патриотизма и верности долгу.
Бойцы, однако, должны сражаться, подумал Керк, припоминая, что не один Дювалье придерживался этой аксиомы. С ним был согласен майор Толпыго, первый наставник Керка в «Стреле»; майор лишь уточнял, что сражаться надлежит за родину, за матерей и жен и за то, чтобы чекушка стоила рубль сорок девять. По мнению майора, эта цена являлась критерием стабильной экономики, а значит, войны лучше поручить производителям чекушек – или хотя бы тем из них, кто держит цены и не разбавляет горячительное.
Керк уже собирался поделиться этой мыслью со Свенсоном, но тут в помещение ввалились Росетти и Деннис.
– Чем угощаешь? – спросил итальянец, присаживаясь к столу. Деннис молча плюхнулся напротив и с мрачным видом вытер пот со лба; он был тучен, краснолиц, не любил жару и ненавидел Африку.
– Чем пожелаете, – ответил Керк, хлопнув ладонью по карману, что означало: я, мол, при деньгах.
Заказали хорошего виски, шотландского, выпили, и Деннис, побагровев еще больше, пробурчал:
– Завтра летишь?
– Завтра.
– Куда?
– Через Алжир в Париж. Потом – домой.
– Париж… – эхом откликнулся Деннис, уставившись взглядом в угол. – Париж! Завидую! Париж подходяшее место, чтобы забыть о Ялинге, Киншасе и остальном африканском дерьме… – Он потянулся к стакану, глотнул и сообщил: – Не континент, а страшный сон!
– Зато деньги платят, – изрек практичный Свенсон и собирался добавить что-то еще, но тут, перехватив инициативу, заговорил Росетти:
– Кстати, о снах… Приснилось мне вчерашней ночью, будто лежу я в могиле, в глубокой яме под оливами – не здесь, выходит, а на кладбище в своем Модуньо. Гроб у меня багряный, с позолотой и кистями, сам я в начищенных сапогах и генеральском мундире, а по мундиру – ордена и аксельбанты, аксельбанты и ордена! Кортик – при бедре, кобура на поясе, фуражка, как положено, на груди… И будто бы сам папа и четыре кардинала служат надо мной: папа – в белом, кардиналы – в красном, а вокруг толпятся святые отцы, кто с библией, а кто с крестом, и все в чинах, архиепископы да епископы. А я лежу и размышляю, за что мне этакая честь…
Деннис и Свенсон хмыкали, усмехались, но слушали эту историю с интересом – язык у Росетти был без костей, и байки его отлично шли под горячительное. Что до Керка, то он кривился и мрачнел. Снились и ему такие сны, снились!.. Ну, не совсем такие, но похожие, правда без олив, роскошного гроба, кортика при бедре и мундира в орденах. И, разумеется, без кардиналов и папы.
Яма, однако, в них была.
Глава 1
Калифорния, Сан-Франциско и Халлоран-таун;
15 июня 1997 г., утро и первая половина дня
Небо было знойным, мутным, подернутым желтовато-серой пеленой; казалось, оно давит на плечи Каргина неподъемным грузом, пригибая к пыльной, такой же желтовато-серой земле. Будто и не небо вовсе, а плоский каменный монолит, крышка огромного гроба, подпертая тут и там изломанными пирамидами гор. Горы выглядели мрачными, бесплодными, совсем непохожими на Альпы в уборе из льдов и снегов или никарагуанские нагорья, заросшие влажным тропическим лесом.
Чужие горы, чужое небо… Похожее на то, которое видел Каргин на Черном континенте, однако он твердо знал: тут не Африка.
Яма. Глубокая, трехметровая, с валом небрежно откинутого каменистого грунта. На дне – люди, молодые парни, босые, в висящих лохмотьями защитных гимнастерках. Двое мертвых, пятеро живых. Вернее, полуживых: ворочаются, стонут, скребут обрубками пальцев по стенкам ямы, крутят головами; лица в засохшей крови, на месте глаз – багровые впадины, щеки изрезаны ножом, в провалах ртов – беззубые десны, вспухшие языки.
У земляного вала – мужчины. Смуглые, горбоносые, в странных круглых шапках, с карабинами и автоматами, притороченными за спиной. В руках кетмени. Их стальные блестящие лезвия ходят вверх-вниз, засыпая лежащих в яме ровным слоем земли и камней. Слой вначале тонок, и Каргину удается различить очертания мертвых тел под ним и тех пятерых, которые еще ворочаются, стонут и мычат в бессильной попытке отсрочить неизбежное. Но кетмени в неспешном ритме взлетают вверх и падают вниз, глухо стучат комья сероватой почвы, яма мелеет на глазах, сливается с горным склоном, исчезает… Мужчины, выпрямившись, стирают пот, переговариваются резкими гортанными голосами, спускают штаны, мочатся. Каргин, невидимый призрак, грозит им кулаком, скрипит от ярости зубами, потом запрокидывает голову, смотрит в небо – там, на мутном облачном покрывале, расплывается багряный круг.