Наган и плаха
Шрифт:
Он опять приостановился, ожидая реакции, но народ молчал, насторожившись. Не торопясь сделал затяжку-другую, выпустил дым, прищурился, всматриваясь, будто выискивая подозрительных в толпе. Люди невольно жались, пытаясь спрятаться, опускали головы, ни в чём не виновные, чуя неладное.
– Или, бросив на оборону все средства и силы, отстаивать от стихии весь город?
Вскрикнув, не выдержала, обмякла женщина, закрыв лицо руками. На неё не обратили внимание. Ждали, замерев.
– Мы выбрали единственно верный вариант – защищать весь город! Он должен жить вместе
Голос утонул в возгласах одобрения. Когда поутихло, Странников заговорил проникновенно и негромко, заставляя замолчать всех, чтобы слушали его одного:
– Клянусь вместе с вами, друзья мои, и обязуюсь – другому не быть!
Словно умерло всё вокруг, такая наступила вдруг тишина, но поднялся инженер Херувимчик, одёрнул дрожащими руками запылившуюся свою тройку и запел не в такт и хрипло, смущаясь своего голоса:
– Вставай, проклятьем заклеймённый,Весь мир голодных и рабов!..И песню подхватили.
«Вот пьянь поганая! – поправляя пенсне, шевелил губами Трубкин, уставясь на покуривавшего трубку ответственного секретаря. – Где и кто научил его так говорить и зажигать чернь? Небось не верит ни во что, кроме баб, водки и власти над этими червями под своими ногами. Никого не признаёт. Но каков говорун! Скажет им сейчас – убей отца, мать родную, и ведь не ослушаются, словно под гипнозом пойдут и убьют!.. Успевает везде латать прорехи… Не схватить его, не удавить! А то бы так и вцепился в глотку поганую!..»
– Григорий Яковлевич! – ойкнул рядом перекосившийся от боли Сергиенко, стараясь вырвать у него свою руку. – Вы мне кость сломаете!
– Фу ты, чёрт! – выругался Трубкин и разжал пальцы. – Расчувствовался от речей Василия Петровича… Умеет говорить секретарь!
Не удержавшись, очутился на трибуне директор, заверил всех членов чрезвычайной комиссии, что приложит все силы; понесло на речи райкомвода Аряшкина, долго и нудно благодарившего комиссию и в особенности её председателя за мудрую мысль мобилизовать весь флот и расставить пароходы, баржи и прочие судёнышки вдоль берега, защищая город от губительных вод; полез было к трибуне начальник гарнизона и охраны, но его опередил замгубпрокурора Глазкин, видя, что Странников подмаргивает ему, показывая скрещенные обе руки – хорош, мол.
– Я в виде справки, – всё же юркнул за трибуну прокурор и, перекрикивая подымавшийся шум, объявил: – В связи с введением в городе чрезвычайного положения от имени прокуратуры хочу предупредить, что лиц, использующих стихийную ситуацию для своих мерзких делишек, ждёт усиленное наказание!
Тут же наступила тишина. Зашикали на неугомонных и поглядывающих на выход.
– Кража, совершённая при наводнении, карается отсидкой не ниже двух лет с конфискацией, а вооружённый грабёж – расстрелом.
– У тебя всё? – спросил Странников.
– Всё, – дорвавшись до графина с водой, выглотал второй стакан тот и, облегчённо выдохнув, сбежал с трибуны.
– А от мародёров как спасаться? –
– Дружины имеются, товарищи! – гаркнул начальник гарнизона и охраны, которому не дали слова. – Желающие могут записаться прямо сейчас у начальника заводской тройки.
– Троек понаделали, да что толку? Одна суета! – неслось с мест.
– Чего врёшь? – отвечали. – Оружие не выдают, вот беда!
– Их учить надо! Забыли, как стрелять!
– Вспомнят да палить начнут, что делать станешь?
– Тише, товарищи! – попробовал прервать перепалку Странников, поднял руку с трубкой вверх, но она уже загасла. – Вот видите, – при общем веселье выбил он её не спеша и сунул в карман. – Это знак. Будем заканчивать. Главное в нашем положении – дисциплина и никакой паники! Может, мы и перегибаем палку, но за нарушения, разгильдяйство и неисполнение приказов тройки виновных будут карать по законам военного времени. Наш город теперь – сплошная линия фронта!
Он сверкнул глазами, помолчал, усмехнулся:
– А с тройками действительно того… Их получилось больше, чем необходимо, но дело поправимое. Сократим, а освободившимся – лопаты в руки! Но те, кому положено, будут вооружены. Об этом лично позабочусь. Город отстоим. Это я вам заявляю, ответственный секретарь губкома Странников!
III
После встряски у Берздина откладывать дело зама в долгий ящик становилось смертельно опасным. Понимая всю исключительность ситуации, добирался губпрокурор Арёл из Саратова в тонущую губернию паровозом, пароходами и другими попутными средствами, мучился, не переставая, раздумывал, как поступить: ведь оказался он, как в народе говорят, – между молотом и наковальней.
С одной стороны, Странников – ответственный секретарь губкома, портить отношения с которым всё равно, что уподобиться беспечному тупице и совать голову в пасть льву. С другой – коварный крайпрокурор, хотя открыто и намекнувший на известную опасность наводить тень на Странникова, имевшего крепкие связи в столице, однако недвусмысленно пригрозивший скорой проверкой, ждать от которой хорошего было бы не меньшим безумием.
Так и не найдя выхода, но добравшись наконец поздним вечером в родные места, побрёл губпрокурор грязный и уставший прямо с дороги в прокуратуру, кивнул дежурному, открывшему двери, поднялся в кабинет на второй этаж, забросил в угол походный портфель и открыл сейф.
Семьёй он так и не обзавёлся, к баловству тоже склонности не имел, жил один, не держа и домохозяйки, поэтому нередко оставался ночевать здесь же, в маленьком кабинетике, засыпая на стульях или укладываясь прямо на полу перед рабочим столом, бросив под себя видавшую виды шинель. Неприхотливость в быту и одиночество в жизни – известное преимущество, чем губпрокурор дорожил. Берёг он в себе ещё одно качество, так и не заимев привычки запивать беды и неудачи спиртным, поэтому достал из сейфа наган, зло блеснувший вороненой сталью, положил перед собой на стол и не спеша закурил.