Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
Маленький Пьеро верил в случайности. Тирмен Кондратьев – не очень.
Великая Дама не торопится, но никогда не опаздывает.
А потом случайностями и не пахло. Восемь лет колонии-коммуны, долгих, от звонка до звонка. Драки за кусок хлеба, за удобные нары, за обидное слово; просто так – ни за что. Синяки, ссадины, шрамы от чужого ножа. Первая кровь на острой заточке, которой пришлось отбиваться от озверевшей стаи. Загнанный волчонок превращался в волка, жиганенок – в жигана.
Не превратился. Рядом был учитель: хмурый бритый дядька в комиссарской куртке. Не баловал, добрых слов не говорил – учил стрелять. Стрельба науку любит! Обходились без «монтекристо» – коммунарам давали в руки настоящее оружие. Те, кто не метил в жиганы, становились чекистами. Петр Кондратьев выбрал иную дорогу. Одному, без стаи, не выжить. С гонимыми не по пути, с гонителями – тоже…
Он стал тирменом.
– С восьми, – повторил Петр Леонидович. – Вроде как на стреме стоял. А в четырнадцать меня… Можно сказать, посвятили. Или приобщили.
Он не сказал бородатому, что посвятился-приобщился сам – когда во время безнадежной драки, пятеро на одного, вдруг увидел себя на знакомом пустыре за Лиговским. «Бульдожек-паппи» в руке, консервные банки возле насыпи… Не испугался, не стал думу думать: откуда, мол, да зачем? – просто начал стрелять.
Экстренный выход – последнее убежище тирмена.
– На первое, как вы говорите, «дело» хотели послать в двадцать два. Не одного, конечно, с учителем…
Кольцо замкнулось, думал старик. Здесь, в Харькове, будущий бухгалтер Кондратьев учился в финансовом институте и продолжал стрелять – в спецтире местного ОСОАВИАХИМа. Его новый учитель, придя на смену бритому молчуну, был уверен: повестка вот-вот придет. Но апрельским утром, за два месяца до защиты диплома, накануне первой местной командировки, ученику тирмена пришлось бежать. Казань, Ташкент, крошечная станция Кара-Су возле зеленого Оша…
– Как я понял, в вашей… – Зинченко обозначил привычную паузу. – В вашей системе не спешат. Вроде как космонавтов готовят.
Брови старика взлетели вверх. Такое сравнение ему и в голову не приходило. Сильное воображение у бородатого.
– Пожалуй, – согласился он. – В обычном и оптимальном случае.
Это когда будущему тирмену не приходится спасаться от ареста, кочевать по стране, а потом идти на фронт. Когда можно готовить сменщика, не торопясь. Пригреть испуганного мальчишку, зашедшего пострелять по жирафе и саботажнице-карусельке, не спеша обучить его, испытать, дать возможность пройти стажировку. Даниил при тире уже семь лет крутится.
Нет, спешить нельзя. Даже если ты – лучший из лучших.
Такой, как Андрей Канари.
После года работы в Средней Азии бухгалтер Кондратьев устроился в Коврове, на знаменитом оружейном заводе – бывшем Мадсена. Там хотел и осесть. С ним успели связаться, указать на нужного человека, опытного тирмена, чей ученик был вынужден, как и Кондратьев, срочно уехать, спасаясь от верной гибели. Война все перечеркнула. Старику иногда казалось, что Война – сущность одушевленная, третья в компании с Судьбой и той, кого Канари именовал Великой Дамой.
У войны свои планы, свои интересы и расчеты.
Петр Кондратьев стал настоящим, действующим тирменом в конце 1945-го, после демобилизации приехав в Ташкент. Место работы нашлось сразу: тир при Дворце пионеров. Центр города, в прошлом – дворец опального великого князя Николая Константиновича. Местные не любили туда ходить, опасаясь призрака покойного Романова, не смирившегося с национализацией жилплощади.
Призрак Кондратьеву не встретился, хотя Петр Леонидович не возражал против знакомства.
– А у нас воров за бабки коронуют, – внезапно пожаловался господин Зинченко, утирая губы салфеткой. – Представляете? Я как узнал, чуть вообще не завязал. С другой стороны, если подумать, чем я лучше? Нам на свободе долго оставаться не положено. Нельзя зону без смотрящих бросать, беспредел начнется! А я тут сижу, жирком обрастаю, с министрами знакомства вожу… Кофе будете?
– Буду. Если можно, «Пале-Рояль», – машинально ответил старик.
В ответ послышалось ироничное хмыканье.
Кондратьев слишком поздно вспомнил, что он во французской кухне «не слишком».
– Я ведь из-за чего озлился, Петр Леонидович. Не из-за «минус второго», чтоб его! Любка, гадина! Дома, мол, посижу, надоело! Я после «минус второго» домой поехал, а она – шасть! И знаете, куда? К вам, в тир, к Даниле вашему! Мне позвонили, доложили. Вначале я озверел. Обидно! Я ее из шалашовок поднял, а она на сопляка позарилась!.. Только не говорите, что ей пострелять приспичило!
– Не скажу.
Старик задумался. Потом резко поднял голову.
– Любовь Васильевна вас предавала? Обманывала? Когда-нибудь дала повод усомниться?
Ушастую интриганку защищать не хотелось. Пусть получает по полной, мадам Кали, не жалко! Ишь, удумала: к нашим мальчикам за нашей спиной клинья подбивать!..
Но, кроме Войны, Судьбы и Великой Дамы, была еще Справедливость.
– Вы с ней знакомы много лет. Она ведет ваши дела, вы ей доверяете. Она из-за вас жизнью рискует, между прочим. Почему надо думать о человеке плохо?
Зинченко шевельнул могучими плечами. Вроде как поежился от холода.
– Потому, что люди – сволочи! Чем я лучше? Любка мужика ищет, молодого и сильного, чтоб пригрел, дал и себя малолеткой почувствовать. Эх, Мурка, Маруся Климова! А на моем кусте одна почка, и та – траченая… Сами знаете! Сволочи – люди. Если не все, так десять на дюжину!
– Нет.
Петр Леонидович сказал это тихо-тихо, почти шепотом. Но и шепота хватило. Осекся растревоженный господин Зинченко, моргать начал. А как бросил моргать – углом рта дернул, прежде чем разговор продолжить: