Наперекор земному притяженью
Шрифт:
Большинство склонялось к тому, что лететь Лайке. Знали, прекрасно знали, что животное погибнет, что спасти его, вернуть на Землю, так, как возвращали при ракетных пусках, нельзя.
Государственная комиссия утвердила для полета Лайку. Альбина осталась запасной. Третья — маленькая, темненькая собачонка Муха — предназначалась для дополнительных проверок всего оборудования герметической кабины здесь, в наземных условиях. ГКЖ имела в себе все необходимое для того, чтобы животное, уже обживавшее его весьма долгое время, чувствовало себя совершенно естественно. Только в таком случае отклонения от нормального поведения и состояния могли быть отнесены к влиянию
Посоветовавшись, техническое руководство решило проверить еще раз надежность всего оборудования гермокабины здесь, на космодроме. Муху соответствующим образом экипировали, подготовили и посадили в хорошо ей знакомый домик — ГКЖ. В этом «заключении» ей надлежало провести несколько дней.
Кабинку отвезли подальше от любопытных глаз. Самописцами регистрировались все параметры, которые должны были регистрироваться в настоящем полете. Все шло нормально. На третьи сутки эксперимент решили прекратить. Естественно, желающих присутствовать при «освобождении» Мухи оказалось более чем достаточно. Были введены ограничения. Пришли Константин Давыдович Бушуев, Михаил Степанович Хомяков, Евгений Федорович Рязапов да еще двое или трое наших товарищей.
На всех — белые накрахмаленные халаты. Здесь же были и руководители всех медико-биологических экспериментов — Владимир Иванович Яздовский, Олег Георгиевич Газенко. Около кабины суетился Александр Дмитриевич Серяпин — самый непосредственный опекун собачонок, так сказать, «ведущий конструктор четвероногих систем».
Интересно, как там Муха? Ее мордочку хорошо было видно через стекло иллюминатора. Но глаза! Какие печальные глаза, полные слез! Открыли кабину. Муху подхватили медики и утащили в свою лабораторию, предоставив нам осмотреть кабину. Пища была не тронута. Наши товарищи многозначительно переглянулись. Владимир Иванович Яздовский, оставшийся с нами, тоже развел руками.
— Владимир Иванович! Как же это понять? — последовал вопрос Бушуева. — А если в полете, простите за ненаучный термин, собака подохнет от голода, а это будет отнесено за счет ненормальной работы каких-либо приборов или воздействия факторов космического полета?
Один весьма почтенный биолог, занимавшийся проблемами космического питания, тут же не без апломба заявил, что «пища содержит в необходимом количестве и в нужном процентном соотношении и белки, и жиры, и углеводы». Но на вопрос: «Есть ли у этой пищи хотя бы какой-нибудь вкус, отвечает ли она требованиям, ну хотя бы таким, какие могут быть предъявлены невзыскательной собачьей натурой?» — ответа не последовало.
Мы были людьми, не искушенными в вопросах космической гастрономии, и поэтому могли позволить себе высказать любые антинаучные предположения, вроде: «А не положить ли в эту пищу, хотя бы для запаха, хорошей, аппетитно пахнущей колбаски, а?» Медики удивленно переглянулись. Помолчали. Но через минуту изрекли: «Попробовать стоит!»
К счастью, Лайка о всех сложностях проблемы космического питания не была информирована и относительно спокойно продолжала готовиться к своей почетной миссии.
Утром 31 октября ее подготовка была закончена, и Лайка заняла свое место в кабине. Рядом, за стеной, в вале монтажного корпуса, заканчивались проверки систем ракеты и тех приборов, которым надлежало соседствовать с Лайкиной кабиной. День пролетел незаметно. Около часа ночи мы получили команду выдать кабину с Лайкой на установку в головную часть ракеты.
Последние проверки — и ракета была готова отправиться к стартовому устройству. Переезд туда Лайка перенесла
Не знаю, кто больше способствовал решению этой проблемы — или доказавший абсолютную необходимость открытия Яздовский, или «дрогнувший» Сергей Павлович, но решение было таким: поручается монтажнику Юрию Силаеву под моим контролем пробку вывернуть, а потом, когда это будет нужно, завернуть. И вот тут-то на меня навалился Александр Дмитриевич Серяпин.
— Ну послушай, я очень тебя прошу, — наседал он. — Давай дадим Лайке попить!
— Александр Дмитриевич, побойся бога! Ты же знаешь, сколько хлопот было, пока разрешили пробку открыть, а теперь еще — попить!
Но, откровенно говоря, и мне очень хотелось приложить свою руку к тому, чтобы немного скрасить Лайке не очень комфортный космический быт. Ведь третьи сутки она сидела в своей кабине без настоящей воды. Хотя медики и говорили, что вода в нужном количестве содержится в той пище, которой Лайка была снабжена, но ведь настоящую воду ничто не заменит.
Сердце мое дрогнуло. Александр Дмитриевич быстро разыскал большой шприц, наполнил его водой, надел вместо иглы тонкую резиновую трубочку, и мы с ним поднялись к Лайкиной кабине. Юра Силаев отвернул пробку. Как только мы наклонились над кабиной и Лайка увидела через иллюминатор доброе лицо своего «шефа», опа не замедлила проявить все признаки собачьей радости. Просунуть в открытое отверстие трубочку, нажать на шток шприца и палить воду в пустую чашечку автоматической кормушки было делом минутным. Лайка быстро вылакала всю воду, вылизав дно чашечки, и, как показалось, благодарно кивнула нам мокрым носом.
По телефону я доложил вниз заместителю Сергея Павловича, что отверстие в кабине открыто достаточное время и представитель медицины считает, что его можно закрыть. О том, что программа была несколько перевыполнена за счет «особой операции», я решил не докладывать. Это осталось нашей с Александром Дмитриевичем тайной.
Минут через пять после доклада по телефону нам было передано указание: «Пробку поставить на место, об исполнении доложить». Юрий Силаев поправил складки комбинезона, вытер руки и посмотрел на меня: мол, что же здесь особенного? И стоило ли такому большому руководству заниматься эдакой мелочью?
— Ладно, ладно, давай работай!
— Есть работать! — засмеялся Силаев и в течение минуты тщательно завернул и закрепил пробку…
Тридцатиминутная готовность. На наблюдательном пункте, что в нескольких километрах от старта, наши испытатели, медики, ученые-физики. Почти у всех в руках бинокли. Ярко-белая свеча-ракета на фоне безоблачного, голубого ноябрьского неба — надолго эта картина врезалась в мою память. Из репродуктора громкой связи доносится спокойный голос:
— Готовность десять минут… готовность пять минут… Наконец — минута. И — подъем!