Написано кровью
Шрифт:
«Ну уж не знаю, — мысленно возразил Трой. — Попадись он им ночью, в белье с оборочками, под пикантной вуалькой, старичков джентльменов пришлось бы срочно поместить в палату интенсивной терапии. Мне, пожалуйста, тройное шунтирование, доктор, и поосторожнее с афродизиаками, вроде носорожьего рога».
— Исповедь Джеральда растянулась на несколько недель. Он растягивал ее дольше необходимого, добавлял посторонние сцены, искушая, как женщина, обнажающая часть груди. Сыпал ирландскими именами и фамилиями, о которых ни я, ни, подозреваю, кто-то другой, никогда не слышал. Явно воображал
— Так он не добивался от вас физической близости?
— Конечно нет.
— Но если он был влюблен в вас…
— Он любил меня, а это не одно и то же. Он говорил, что раньше никогда ни к кому так не относился, и, рискуя показаться тщеславным, скажу, что я ему поверил.
— Он вообще говорил о сексе?
— Однажды, мимоходом. Он описал это как унизительный зуд, от которого избавляешься в гадких местах с гадкими людьми.
— Похоже, он не брезговал случайными связями, — заметил сержант Трой.
— Ну не с вами же, так что этого вы не знаете.
«Это уж точно, дружок, не со мной!»
— Подбирал себе мужчин в барах, парках, общественных туалетах.
— Возможно. Думаю, когда ему хотелось совсем уж расслабиться, он уезжал за границу. И эту часть своей жизни тщательно скрывал.
— Не понимаю почему, — удивился Трой, — это больше не запрещено.
— Да потому, что для него это было нечто постыдное, гнусное! — разозлился Дженнингс. — Я только что рассказал вам историю его жизни. Боже мой, неужели вы не можете сделать какие-то выводы!
Трой вспыхнул. Уже случалось, что его выставляли бесчувственным олухом. Когда он заговорил снова, в его хрипловатом голосе звучала явная издевка:
— Итак, что же разрушило небесную мечту о чистой любви, мистер Дженнингс? И сделало вас человеком, с которым он боялся оставаться наедине?
Дженнингс ответил не сразу. Он явно хотел удержаться от грубости, Барнаби видел, как он у него дернулись губы и тут же плотно сжались. Взгляд снова стал настороженным, шея и плечи словно окаменели.
Позже старший инспектор думал, откуда вдруг взялась его собственная следующая реплика. Он пытался отследить ее источник. Может быть, кто-то из членов писательского кружка что-то сказал ему о книге Дженнингса? Или он что-то слышал от Джойс? Или же книгу экранизировали и он, сидя в полудреме вечером у телевизора, нечаянно запомнил блеклый пейзаж, а потому сейчас у него возникло нечто вроде дежавю? Какова бы ни была причина, в нем крепла уверенность, что нельзя просто так отмести эти мысли. И он решил проверить:
— А Хедли знал, что вы записываете его откровения, мистер Дженнингс?
— Нет. — Он поднял голову и посмотрел на старшего инспектора устало и покорно, как если бы согласился поставить позорную точку в их разговоре после долгой, изнурительной борьбы. — Вы должны отдать мне справедливость, Барнаби. Я никогда не притворялся, будто сам сочинил эту историю.
Они сделали еще один перерыв. Опять заказали еду. И на этот раз старший инспектор не устоял. Он был голоден
А сэндвичи были чудо как хороши. Толстые куски ростбифа с кровью, ветчина в оранжевой панировке с французской горчицей, сыр, красный лестер, и огурчики в сладком маринаде, и все это между толстыми ломтями белой булки или хлеба с отрубями, намазанного маслом.
— Это из столовой, сержант? — спросил Барнаби, тщательно отделяя веточку кресс-салата и откладывая ее в сторону.
— Ясное дело, из столовой, — с некоторым удивлением ответил Трой.
— Потрясающе.
— Правда?
Старик уже третий бутер уплетает! Трой же удержался и съел всего половинку. Иначе эти противные треугольники жира на пояснице никогда не исчезнут. Самый обыкновенный бутерброд. Что он в нем такого нашел?
Дженнингс опять съел очень немного.
— Должно быть, кого-то нового взяли на работу, — пробормотал Барнаби. — Ну что ж, — он отставил тарелку и перешел к делу. — Вы отдохнули, мистер Дженнингс?
— Нет.
— Ладно.
Трой взял поднос и положил его сверху на каталожный ящик. Сержант вспомнил, что остановились они на крайне неприятном для Дженнингса месте. И тому это очень не нравилось. Вернее, он растерялся. Привык быть впереди всех. Или, по крайней мере, наравне с другими игроками. А тут как будто ворота внезапно передвинули, и это никуда не годилось. Он напрягся, ему предстояло снова завладеть мячом. Вернее, историей.
— Если помните, — сказал Дженнингс, — я упоминал о романе, над которым работал, когда познакомился с Джеральдом. Мечтая заработать кучу денег, я писал шаблонную беллетристику: стандартные ситуации, картонные персонажи. Как я ни старался, мне не удавалось вдохнуть в этот роман ни единой искры жизни. А история Джеральда просто зажгла меня. Он был неважный рассказчик, и тем не менее она захватила меня с первого же дня. Я заполнил эмоциональные пробелы, сочинил угрюмые, черные болота, улицы Дублина. Написал диалоги Лайама и Конора. Я чувствовал, что знаю, как именно говорил Конор, хотя никогда его не видел. Как только Джеральд уходил, я все записывал, марал одну тетрадь за другой, тогда как до этого за день мне едва удавалось выжать из себя страницу. К концу его рассказа у меня набралось двести тысяч слов.
— В какой же момент вы сказали ему, что делаете?
— Ни в какой. Вы что, не понимаете… — Дженнингс, заметив иронически брезгливое выражение лица Барнаби, заговорил откровенно вызывающе: — Он бы просто замкнулся. Джеральд впервые рассказал кому-то всю правду о себе. Полагаю, не нужно вам объяснять, как это важно было для него, какой терапевтический эффект это имело.
— Я бы сказал, — сухо возразил старший инспектор, — что эффект во многом зависит от того, кому человек рассказывает о себе. И что слушатель делает с полученной информацией. Ваше предательство…