Наполеон I Бонапарт
Шрифт:
Как странно! Наполеон один из самых умных людей, а если мерить ум по глубине, с какой он захватывает действительность, то и самый умный человек, по крайней мере за последних два тысячелетия, – не видит, не знает, не сознает своей же собственной идеи, такой огромной, что он «живет в ней весь». Может ли это быть?
Zwei Seelen wohnen, ach! in meiner Brust! Ax, две души живут в моей груди!Дневная и ночная. Мысли ночной потухают в дневной, как звезды – в солнечном свете. Солнцу надо зайти, чтобы выступили звезды. Но солнце Наполеона никогда не заходит: «свет,
13 октября 1809 года, после Ваграма, на площади Шенбруннского замка, близ Вены, во время парада, схвачен был молодой человек, почти мальчик, лет 18, «с очень белым и нежным лицом, как у девушки, Фридрих Штапс, сын протестантского пастора в Наумбурге. Из бокового кармана сюртука торчал у него огромный, неловко завернутый в бумагу, кухонный нож. Этим ножом он хотел убить Наполеона, как тотчас признался ему на допросе.
– За что вы хотели меня убить?
– За то, что вы делаете зло моему отечеству…
– Вы сумасшедший, вы больной. Позвать Корвизара!
Корвизар, лейб-медик Наполеона, осмотрел Штапса и объявил, что он совершенно здоров.
– Я вас помилую, если вы попросите у меня прощения, – сказал Наполеон.
– Я не хочу прощения, я очень жалею, что мне не удалось вас убить, – ответил Штапс.
– Черт побери! Кажется, для вас преступление ничего не значит?
– Вас убить не преступление, а долг.
– Ну а если я вас все-таки помилую, будете вы мне благодарны?
– Нет, я все равно вас убью».
«Наполеон остолбенел», – вспоминает очевидец.
«Вот плоды иллюминатства, которым заражена Германия! Но с этим ничего не поделаешь: пушками секты не истребишь, – сказал он окружавшим его, когда Штапса увели. – Узнайте, как он умрет, и доложите мне».
Штапс умер как герой. Когда его вывели к расстрелу, он воскликнул: «Да здравствует свобода! Да здравствует Германия!.. Смерть тирану!» И пал мертвым.
Наполеон долго не мог его забыть. «Этот несчастный не выходит у меня из головы. Когда я о нем думаю, мысли мои теряются. Это выше моего разумения! Cela me passe!» [Rupp J. M'emoires du g'en'eral Rapp (1772–1821) aide-de-camp de Napol'eon. P., 1895. P. 147–153; Fauvelet de Bourrienne L. A. M'emoires sur Napol'eon. Т. 4. P. 411–417; Constant de Rebecque H. B. M'emoires… sur la vie priv'ee de Napol'eon, sa famille et sa cour. Bruxelles, 1830. Т. 3. P. 115.]
Что же, собственно, выше его разумения, его ума, почти бесконечного, в этом восемнадцатилетнем мальчике «с очень белым и нежным лицом, как у девушки», – лицом древнего героя и христианского мученика? Что поразило его в нем до «остолбенения»? Уж не сходство ли с молодым Бонапартом, якобинцем 93-го года, который говорил «то самое, что мог бы ему ответить и Штапс на вопрос: „Для вас преступление ничего не значит?“ – „Странный вопрос! Нет долга, нет закона там, где нет свободы… Вечными письменами начертал Создатель в сердце человека Права Человека“. [Napol'eon. Manuscrits in'edite, 1786–1791. P. 569.] – „Если бы даже родной отец мой захотел быть тираном, я заколол бы его кинжалом!“» [Fournier A. Napol'eon I. P., 1891. Т. 1. P. 63.] Да, может быть, и это поразило его, но не только это. Он «остолбенел», потому что вдруг почувствовал свое бессилье перед какой-то неведомой силой. Точно молния вдруг осветила ему его же ночную душу, ночную гемисферу небес, где некогда должно было взойти для него над Св. Еленою невидимое в дневной гемисфере Созвездие Креста.
Гёте, великий язычник, удивился бы и не поверил, если бы ему сказали, что та огромная «идея, в которой Наполеон жил весь, хотя и не мог уловить ее своим сознанием», была идея, по крайней мере наполовину, «христианская». Еще больше удивился бы и еще меньше поверил бы этому сам Наполеон. Вопреки всем благословениям папы, что ему, в самом деле, христианство?
«Монашеское смирение убийственно для всякой добродетели, всякой силы, всякой власти. Пусть же законодатель скажет человеку, что все его действия должны иметь целью счастье здесь, на земле». – «Теология – клоака всех суеверий и всех заблуждений». – «Вместо катехизиса нужен народу маленький курс геометрии». [Napol'eon. Manuscrits in'edite, 1786–1791. P. 556, 562, 566.] Все это говорит артиллерийский поручик Бонапарт, якобинец 93-го года.
А вот что лет через пять говорит или думает главнокомандующий Египетской армии: «Париж стоит обедни!» Это значит – завоевание Азии стоит христианства. Бонапарт в Египте готов был принять ислам. «И армия вместе со мной переменила бы веру шутя. А между тем, подумайте только, что бы из этого вышло: я захватил бы Европу с другого конца; старая европейская цивилизация была бы окружена, и кто тогда посмел бы противиться судьбам Франции и обновлению века?» [Las Cases E. Le memorial… T. 2. P. 154.] – «Если бы я остался на Востоке, я, вероятно, подобно Александру, основал бы империю, отправившись на поклонение в Мекку». [Gourgaud G. Sainte-H'elene. Т. 2. P. 436.] – «Я видел себя на пути в Азию, с тюрбаном на голове и с новым, моего сочинения, Алкораном в руках».
«От начала мира на небесах было написано, что я приду с Запада, чтобы исполнить свое назначение – уничтожить всех врагов ислама и низвергнуть кресты», – говорит он в воззвании к мусульманским шейхам. «Так-то я забавлялся над ними!» Так же забавлялся он и над католиками в Италии: «Я сражался с неверными турками; я почти крестоносец». [Antommarchi F. Les derniers moments de Napol'eon (1819–1821). P., 1898. Т. 1. P. 134, 145.] – «Это было шарлатанство, но самого высшего полета», – как будто нарочно дразнит он Карлейля «чудовищною помесью пророка с шарлатаном». [Lacour-Gayet G. Napol'eon. P. 65.]
«Что ты со мной воюешь? – говорил пленному Мустафе-паше, после Абукирской победы. – Надо бы тебе воевать с русскими, этими неверными, поклоняющимися трем Богам. А я, как и твой Пророк, верю в единого Бога». – «Хорошо, если это у тебя в сердце». [S'egur P. P. Histoire et m'emoires. Т. 1. P. 453.]
Если же потом он принимает христианство, или, вернее, католичество, то лишь внешне, как орудие власти.
«У нас с вами, конечно, немного религии, но народ нуждается в ней». [Fournie A. Napol'eon I. Т. 1. P. 262.] «Может ли быть государственный порядок без религии. Общество не может существовать без имущественного неравенства, а неравенство – без религии. Когда один человек умирает от голода рядом с другим, сытым по горло, то невозможно, чтобы он на это согласился, если нет власти, которая говорит ему: „Этого хочет Бог; надо, чтобы здесь, на земле, были бедные и богатые, а там, в вечности, будет иначе“». [Roederer P. L. Atour de Bonaparte. P. 19.]
Что это, атеизм? Нет. С гениальною прозорливостью он уже видит то, чего мы все еще не видим, после стольких страшных опытов: «самый страшный враг сейчас атеизм, а не фанатизм». [Bertaut J. Napol'eon Bonaparte. P. 158. Ce n’est pas fanatisme qui est a craindre maintenant, mais l’atheism.] «Я восстановил религию; это заслуга, последствия которой неисчислимы, потому что если бы не было религии, то люди убивали бы друг друга из-за самой сладкой груши и самой красивой девушки». [Antommarchi F. Les derniers moments de Napol'eon. Т. 2. P. 91.