Наполеон
Шрифт:
Первый раз в жизни Наполеон в бою не участвовал. Шевардинский редут, где пробыл он весь день, находился в тылу французской армии, поле сражения, заслоненное холмами, плохо было видно оттуда. Император то садился на складной походный стул, то ходил взад и вперед по площадке редута. Каменная скука была на лице его — «летаргический сон». Жаждал боя, а когда он начался, едва смотрел на него, едва слушал о нем донесения. Узнавая о гибели храбрых, только уныло отмахивался, как будто думал о другом, другим был занят. Чем? Или просто болен. «С телом моим я всегда делал все, что хотел». [861] Но теперь ничего не мог сделать. Мир хотел победить, и не победил насморка. Сгорбившись, понурив голову, сидел и кашлял, чихал, сморкался. Одутловато-белое, бабье лицо его напоминало «старую гувернантку Марии-Луизы». Люди и боги ему не простят, что в такую минуту он, Человек, оказался «мокрой курицей». Но, может быть, ему и не надо, чтобы прощали, — ничего не надо; мир уже не хочет победить: понял, что игра не стоит свеч. «Лет до тридцати победа может ослеплять и украшать славою ужасы войны, но потом…» [862] — «Никогда еще война не казалась мне такою мерзостью!»
861
Antommarchi F. Les derniers moments de Napol'eon. T. 1. P. 216.
862
S'egur P. P. Histoire et m'emoires. T. 3. P. 43.
Мог победить и не захотел; оттолкнул Победу, как пресыщенный любовник — любовницу: этого она ему не простит.
Кавалерийской атакой Мюрата опрокинуто все левое крыло Кутузова; конницей Латур-Мобура взяты высоты Семеновска: путь к победе открыт. Но изнемогающие маршалы, Ней и Мюрат, просят подкреплений. Император колеблется — дает, не дает. Этим пользуются русские: Багратион восстановляет прорванную линию, и дело идет уже не о том, чтобы довершить, а чтобы сохранить победу. Маршалы снова просят, молят подкреплений. Император велит выступить Гвардии; но только что выступила, — останавливает: «Нет, я еще посмотрю…» [863]
863
Ibid. T. 4. P. 381.
К полдню правое крыло французов врезалось в русскую армию так глубоко, что видит всю ее обнаженную внутренность — весь тыл до Можайской дороги — беглецов, раненых, телеги обоза; только ров да лесная порубка отделяют французов от них; нужен последний удар, чтобы прорваться к ним и решить участь боя — может быть, участь всей кампании. «Гвардии! Гвардии! — молят, требуют маршалы. — Пусть только появится издали, и мы одни кончим все!» — «Нет, я еще недостаточно ясно вижу на моей шахматной доске… Если завтра будет новый бой, с чем я останусь?» — отвечает император. [864]
864
Ibid. P. 385, 387.
«Я его не узнаю!» — вздыхает Мюрат с грустью. [865] — «Что он там делает в тылу? — кричит в бешенстве Ней. — Если он хочет быть не генералом, а императором, пусть возвращается в Тюльерийский дворец, — мы будем воевать за него!» [866]
Когда Наполеон дал, наконец, Гвардию, было уже поздно: русские отступили в полном порядке, оставив французам только поле сражения, где мертвых победителей, казалось, больше, чем живых.
«Москва! Москва!» — закричали солдаты и захлопали в ладоши от радости, когда 14 сентября, в два часа пополудни, увидели на краю Можайской равнины золотые маковки. Вдруг забыли все муки войны: «мир в Москве» обещал император.
865
Ibid. P. 399.
866
Ibid. P. 386.
Может быть, радовались и чему-то большему, о чем сказать не умели. Через Москву — путь на Восток, где некогда Господь насадил Свой сад, рай, для Адама; и вот новый Адам, Человек, ведет их в новый рай — царство свободы, равенства и братства. От Фавора до Гибралтара, от пирамид до Москвы — таков Наполеонов крест на земле — апокалипсическое знаменье.
«Цель века была достигнута, совершилась Революция, — вспомнит он сам, уже на Св. Елене, свои тогдашние мечты. — Я делался ковчегом Ветхого и Нового Завета, естественным между ними посредником». [867] — «Мое честолюбие, может быть, величайшее и глубочайшее, какое существовало когда-либо, заключалось в том, чтобы утвердить и освятить, наконец, царство разума — полное проявление и совершенное торжество человеческих сил». [868] — «И какие бы тогда открылись горизонты силы, славы, счастья, благоденствия!» [869] Это значит: «через Москву — в рай!»
867
Las Cases E. Le memorial… T. 3. P. 279.
868
Ibid. T. 2. P. 245.
869
Ibid. T. 4. P. 153.
«Наконец-то!» — воскликнул он, глядя с Поклонной горы на простирающуюся у ног его Москву и как будто просыпаясь от страшного сна. [870]
Ждет депутатов, чтобы тотчас начать переговоры о мире, и вдруг узнает, что Москва пуста. Не верит, все еще ждет. Только к ночи въезжает в Москву и как будто опять засыпает тяжелым сном: пустота многолюдного и вдруг опустевшего города, вымерших улиц, безмолвных домов страшнее самой страшной пустыни. Пустота, тишина бесконечная — бесконечная тайна, Россия — Рок.
870
Ibid. T. 5. P. 32.
В ту же ночь он узнает, что Москва горит. Пять дней будет гореть. Тушат французы, но не потушат: сразу со всех концов сама загорается; поджигают русские воры и разбойники, выпущенные для этого нарочно из тюрем. «Люди с дьявольскими лицами в бушующем пламени — настоящий образ ада», — вспоминает очевидец. — «Какие люди, какие люди! Это скифы!» — шепчет Наполеон в ужасе.
Ясные сухие дни; сильный северо-восточный ветер; город почти весь, кроме церквей и дворцов, деревянный, — бушующее море пламени. «Это было самое величественное и ужасное зрелище, какое я когда-либо видел», — вспомнит Наполеон. [871]
871
O'M'eara B. E. Napol'eon en exil. T. 1. P. 181.
Так вот чем ответила ему Россия — самосожжением.
Целыми часами, глядя на пожар из окон Кремлевского дворца, он видит, как вся его жизнь — победы, слава, величье — исчезает, как дым, в клубах дыма и пламени. Завидует ли России? Вспоминает ли свое искушение огнем: «Сгореть, чтоб осветить свой век»?
Кремль осажден пламенем. Жар так силен, что, когда император смотрит из окна, стекла жгут ему лоб.
Он бежит из Кремля «по огненной земле, под огненным небом, между огненными стенами», и едва спасается. [872]
872
Ibid. T. 5. P. 51.
Выждав в Петровском-Разумовском, чтобы Москва догорела, возвращается на ее пепелище. Не знает, что делать: решает то идти на Петербург, то зимовать в Москве; мечется, как затравленный зверь. Наконец, посылает к Александру. «Я хочу мира, — говорит посланному, — мне нужен мир во что бы то ни стало; только спасите честь!» [873]
Александр не отвечает: мира не будет.
13 октября выпадает первый снег, предвещая лютую русскую зиму — после огненного ада ледяной.
873
Ibid. P. 75.
19-го Великая Армия, — уже не великая, а малая — едва шестая часть ее, — выходит из Москвы, по Калужской дороге, и начинает отступление.
28-го, ударил мороз, а 8 ноября, по дороге на Вязьму, французов застигла такая вьюга, что людям, не знавшим русской зимы, казалось, что тут им всем пришел конец. Черное небо обрушилось на белую землю, и все смешалось, закружилось в белом, бешеном хаосе. Люди задыхались от ветра, слепли от снега, коченели от холода, спотыкались, падали и уже не вставали. Вьюга наметывала на них сугробы, как могильные холмики. Весь путь армии усеян был такими могилами, как бесконечное кладбище.