Народный депутат
Шрифт:
Спириница. Не зависит, но если Еврем будет депутатом, пусть он имеет это в виду! Ему ведь самому лучше, если председателем общины будет свой человек.
Спира. Конечно, но всему свое время.
Спириница. А почему я не могу сказать об этом Павке?
Павка. Вот именно!
Спириница. Пусть она ему каждый день об этом напоминает. Знаешь, уж если жена чего-нибудь захочет, она добьется.
Спира. Знаю!
Павка. Да вы проходите сюда, в комнату. Посидим, побеседуем. У меня столько новостей, что целый день можно рассказывать.
Спириница. Пойдемте.
Все уходят в комнату направо.
Еврем,
Еврем (за ним Секулич). Вот из этой комнаты. Этот шкаф закрывает дверь, которая ведет в его комнату.
Секулич. Прямо в его комнату?
Еврем. Да, тут у него канцелярия.
Секулич. Очень хорошо, очень хорошо! (Прислоняется к шкафу и прислушивается.) Хе, хе… можно даже подслушивать. Слушай, господин Прокич, этот шкаф нужно отодвинуть отсюда. Поставь его вон туда, между окнами!
Еврем. А зачем?
Секулич. Нужно подслушать. У него там собираются всякие подозрительные типы. Надо подслушать… Тут уж, не иначе, как ведутся разговоры против существующего строя, против правительства, против начальника, против меня, одним словом, против всего существующего в этой стране. Надо обязательно подслушать. А у кого ключ от этой двери?
Еврем (достает из кармана ключ). У меня!
Секулич. Ах, вот как! Это хорошо… Ты, господин Прокич, какой табак куришь?
Еврем. Который полегче.
Секулич (садится, сворачивает папироску). Садись, садись, пожалуйста… Я, понимаешь… сначала думал, что мы откажем ему в квартире. Разве тут есть какой-нибудь смысл: кандидат оппозиции, а живет под одной крышей с кандидатом правительства? А теперь, прибыв на место, убедился, что так, пожалуй, даже лучше.
Еврем. Да, так лучше!
Секулич. Теперь я его держу, как букашку под ногтем… (Закуривает.)
Еврем (тоже сворачивает папироску). Так ты говоришь, начальник так велел?
Секулич. А что нам начальник? Начальник, брат, ничего нам не велел, это я тебе велю – понимаешь, я тебе говорю! Они там только и знают: «Секулич такой», «Секулич сякой». Читал уж, наверное, статьи обо мне? Ну и дьявол с ними… (Бьет себя в грудь.) Я не стыжусь, что был жандармом. Мы еще посмотрим, чего стоят эти образованные, когда начнется такая заваруха, как выборы. Все они в кусты сбегут, а тогда подавай им Секулича! А я что? Я выйду перед народом: «Народ, смирно!..», «Народ, по порядку рассчитайсь!»
Еврем (смеется, доволен). Дисциплина, да?
Секулич. Они говорят: «Секулич служит всякой партии». А что тут плохого? Я человек военный. Меня и воспитали по-военному. До сих пор служил в одной части, а теперь перехожу в другую. Не спрашиваю, кто приказал, кто главный! Мое дело: «Слушаюсь!»
Еврем. Да, да! Так ты говоришь, все уже подготовлено?
Секулич. Что подготовлено?
Еврем. Да это, для выборов. Все подготовили, да?
Секулич. А чего готовить? Все вот здесь – в моем кармане. Это, брат, не твоя забота, это забота моя. (Достает из кармана какую-то бумагу.) Вот видишь – все тут, всех выписал: и тех, на которых протоколы составлены, и тех, на кого еще не успел составить,
6
В старых полицейских документах в Сербии красная черта означала: «Срочно». (Прим. перев.)
Еврем (доволен). Хе, хе… официальная агитация?
Секулич. Такое, брат, наше дело! Всяк в своем Деле мастер. Как ты думаешь, зачем я здесь, зачем мне король дал приказ? Затем, чтоб направлять народ по правильному пути! Ты читал когда-нибудь приказ в официальных газетах?
Еврем. Читал!
Секулич. «Милостью божьей и волей народной Секулича, писаря такого-то и такого-то округа, в интересах службы перевести в такой-то и такой-то округ». А что значит «в интересах службы»?
Еврем. Значит… Ну это… «милостью божьей»…
Секулич. Вот именно. «Милостью божьей» выдвигаем мы тебя, Секулич, в начальники и доверяем тебе народ такого-то округа, а ты направь его на путь истинный, ну и припугни немножко».
Еврем. Да, да, припугнуть обязательно нужно… А вот я хотел у тебя спросить, будет ли учинено какое-нибудь насилие над здешней оппозицией?…
Секулич. Это, брат, не насилие, а просто так: он противится властям, а я, опираясь на закон, призываю его к порядку. Вот и все! Какое же тут насилие?
Еврем (думает). А газеты? Разве они не поднимут об этом шум?
Секулич. Чудак ты человек! Официальное опровержение – и делу конец. Как ты думаешь, для чего бог придумал официальное опровержение? Вот для этого и придумал. А потом, брат, я так все устрою, что любое насилие покажется добрым делом. Скажем, позову мясника, знаешь, того, который поставляет мясо в окружную больницу. Позову его и совсем ласково скажу ему: «А знаешь ли ты, брат, что за тобой семь смертных грехов? Мясо-то ты поставляешь в больницу тухлое, а? И все акты об этих твоих грехах вот тут, в моем ящике! Вообще-то это, конечно, не бог весть какие грехи, потому как больным все равно, какое мясо есть, у них желудки и без того попорчены, но закон есть закон. И по закону я могу посадить тебя в каталажку, если захочу; а если не захочу – не посажу. Вот как подведу тебя под параграф о мерах пресечения да добавлю еще – согласно распоряжению о контроле, так ты голубчик мой…».
Еврем смеется, доволен.
Разве это насилие? Никакого насилия тут нет! Наоборот! Это добродетель. А правда ли, что твой работник записывает всех, кто приходит к Ивковичу? Ты велел записывать?
Еврем. Да. Младену!
Секулич. А Срета прислал тебе плакаты?
Еврем. Какие плакаты?
Секулич. А те, которые мы печатали за подписью Симы Сокича. Помнишь, я тебе говорил: Сима Сокич заявляет, что Ивкович соблазнил его жену.
Еврем (смущен и испуган). Чью жену?