Нарост
Шрифт:
Мать тоже это поняла, хотя ни один из нас напрямую не касался этого вопроса. На другой день я обнаружил, что она попросила установить ширму между кроватью и стулом, на котором я обычно сидел. Я пытался протестовать, но она объяснила:
— Хватит с меня и того, что врачи и сестры постоянно с головы до ног рассматривают меня. Но чтобы ты, мой единственный сын, тоже видел это — нет, не бывать этому. О Господи, за что ты послал мне такое наказание?!
И правда, всю свою жизнь мать вела себя столь безупречно и непорочно, что я готов был допустить, что и чрезмерная добродетель способна прогневить Бога.
И все же я осмелился запротестовать против ширмы, хотя, и понимал, что
Как-то, однажды утром, меня поразила царившая кругом тишина, Лишенная привычных стонов матери, палата, казалось, погрузилась в царство невыносимого безмолвия. И я понял, что она была больше не в состоянии говорить, и только беспрерывно, с отчаянием сжимала мою ладонь, словно пыталась что-то сказать. Мне кажется, она продолжала настаивать на немедленной операции. Я снова, в который уже раз переговорил с врачами, однако добился все того же неутешительного результата.
— Не беспокойся, мама, — успокаивал я ее, — они скоро начнут подготовку к операции. А потом ты пойдешь на поправку, снова будешь работать в библиотеке, увидишься со своими старыми друзьями. — Иногда мне даже казалось, что эти слова помогают снять хотя бы малую толику ее чудовищного напряжения.
Вскоре мать потеряла способность нормально есть, и я понял, что вот-вот наступит конец. Я опасался, что врачи перейдут на внутривенное питание и тем самым лишь продлят ее агонию, но этого не случилось. Очевидно, они предпочли не вмешиваться в то, что сами же называли «естественным» ходом развития болезни.
Время тянулось невыносимо медленно. На следующее утро в палату пришла еще одна медсестра — явно на подмогу первой. Я сразу смекнул, что конец близок. Сестра постоянно делала какие-то записи в своем блокноте. При виде меня мать неизменно натягивала простыню, закрываясь с головой, и меня невольно поражало, что у нее еще оставались на это силы. Меня до глубины души трогала ее забота о том, чтобы не ранить мои сыновние чувства собственным видом. Теперь мне не составило бы большого труда откинуть простыню и удовлетворить свое давнее желание, но я устоял перед соблазном, поскольку не мог ослушаться ее воли.
Однажды мне показалось, что я замечаю, как под простыней отчаянно что-то бьется, видимо опухоль. К этому времени мать уже не протягивала мне руку и не пыталась сжать мою ладонь. Косвенным путем я установил, что наряду с биением сердца в материнской груди врачи обнаружили еще один источник пульсирующих сокращений. Иными словами, один из двух загадочных органов в ее теле начал биться самостоятельно.
Спустя семь или восемь часов дыхание матери неожиданно стало убыстряться, становиться более глубоким, энергичным… а затем так же внезапно прекратилось. Я зарыдал, испытывая облегчение и жалость одновременно, — слава Богу, ее страдания подходили к концу.
После долгой паузы внутри опухоли почувствовалось отчаянное движение. Забегали врачи, все стали о чем-то возбужденно перешептываться. Главврач некоторое время молча глядел на подрагивающую массу, после чего резко приказал мне выйти из палаты.
Я успел сделать лишь несколько шагов,
Той же ночью я пробрался в клинику. Несмотря на плотно обитые двери палаты, я мог различить тяжелый хрип дыхания опухоли. Вдох получался долгим, каким-то вымученным, тогда как выдох был совсем коротким и легким. Я смекнул, что примешивавшийся к дыханию громкий хрип скорее всего вызван наличием какой-то слизистой преграды для воздуха.
На следующий день рано утром я продолжил свое расследование. Я заметил, как двое санитаров уводят от палаты матери ночную сиделку: проходя мимо меня — ее шапочка нелепо съехала набок, — она пристально посмотрела мне в глаза и неестественно ухмыльнулась. Позже я узнал, что прибывшая ей на смену утренняя сестра застала свою предшественницу стоящей перед кроватью: женщина неотрывно смотрела на опухоль и при каждом очередном всасывающем звуке в такт ему кивала головой.
Теперь все пребывали в состоянии напряженного ожидания — когда же настанет конец этой агонии. Вскоре хрипы действительно пошли на убыль. Прибыл главврач и стал готовиться к вскрытию, чтобы завершить подготовку необходимых медицинских заключений. Я обратился к нему с просьбой хотя бы в последний раз взглянуть на останки, однако когда уже после вскрытия увидел его лицо — бледное и вконец расстроенное, — то сразу же понял, что и сейчас моя просьба будет отвергнута, естественно, «ради моей же пользы».
Было принято решение, что ни одно постороннее лицо не должно ничего узнать о случившемся, а потому в обход всем традиционным процедурам даже владельцу похоронного бюро не разрешили сопровождать пустой гроб в больницу. После того как останки погрузили в деревянный ящик, я отдал необходимые распоряжения, чтобы на следующий же день его отправили домой. В качестве средства транспортировки я избрал тот же поезд, которым мы с матерью приехали в больницу. Таким образом, я почти смирился с мыслью, что мне никогда не доведется взглянуть на опухоль.
Кстати сказать, я даже толком не знал, когда именно скончалась моя мать, а знать это мне просто полагалось, хотя бы для того, чтобы выбить правильную дату на надгробном камне. С этим вопросом я обратился к доктору, и мы долго выбирали с ним между тем моментом, когда перестали раздаваться хриплые вздохи самой опухоли, и временем, когда они заглушили дыхание моей матери. В конце концов мы сошлись на последнем варианте.
Мне предстояло провести еще одну ночь в Чикаго. Получилось так, что я смог заметить, в какую палату отвезли тело матери. Прошло несколько часов, а я продолжал лежать в своей постели и, неотрывно глядя в потолок, сокрушенно вздыхал по поводу того, что я, ее сын, так и не узнаю, отчего скончалась давшая мне жизнь женщина. Наконец я принял решение, что просто обязан увидеть эту опухоль. Вооружившись фонарем, я двинулся по коридору. В ночное время обслуживающий персонал в больнице был невелик, так что я практически без труда пробрался к гробу.