Нарушитель спокойствия
Шрифт:
– Хочешь меня поцеловать?
– Что?
Ему улыбался хорошенький темнокожий юнец в сделанном из пижамной куртки тюрбане, свободный конец которого эффектно драпировал его плечи, подчеркивая красоту обнаженного торса. В кулаке юнец сжимал свой частично эрегированный пенис.
– Хочешь меня поцеловать?
– Нет.
– Да я ведь не против. Совсем не против. Ты можешь меня поцеловать, если хочешь, но сначала ты должен сказать: «Я люблю тебя».
Настало время завтрака. В одном конце коридора распахнулась двустворчатая дверь, к которой тотчас ринулись люди из обеих колонн, и началась давка.
– Эй,
Ощущение безысходности только усилилось, когда он попал в столовую: пациентам приходилось в полусогнутом состоянии продвигаться бочком в щели между длинным столом и несдвигаемой скамьей с высокой спинкой. Уайлдер очутился между дряхлым беззубым стариком и жирным парнишкой с широко разинутым слюнявым ртом – возможно, от боли, поскольку край столешницы врезался ему в пузо. Каждый получил миску клейкой овсяной каши на консервированном молоке и кружку тепловатого кофе. Уайлдер и не осознавал, насколько он голоден, пока не зачерпнул кашу солдатской оловянной ложкой, явно попавшей сюда с распродажи излишков армейского имущества. Если он был в состоянии есть эту кашу и пить этот кофе, а потом еще смог бы разжиться сигаретой и найти телефон, сохранялась надежда на возвращение в нормальный мир. Старик не мог донести трясущуюся ложку до своих десен, не разбрызгав б'oльшую часть каши, а жирный парень взял свою миску обеими руками и погрузил в нее лицо, чавкая по-собачьи, и каша стекала ему на живот. За соседним столом раздался пронзительный, панический вопль:
– Я хочу выйти отсюда! Пустите меня! Пустите меня!..
Позавтракав и покинув столовую, он заметил, что наименее чокнутные на вид пациенты группируются в том конце коридора, где рядом с главной дверью на высоком конторском табурете восседал полисмен – не больничный охранник, а настоящий нью-йоркский коп со значком, дубинкой на поясе и пистолетом в кобуре. Он размеренно жевал резинку и не общался ни с кем, даже с санитарами, а солнцезащитные очки с зеркальными стеклами не позволяли заглянуть ему в глаза – вместо них вы видели лишь двойное отражение собственной вытянутой физиономии. И все же это место казалось лучше всех прочих: здесь было больше шансов обнаружить проблески здравомыслия.
– А вот и Коротышка! Как самочувствие сегодня, приятель?
Сказавший это человек был не намного выше Джона и к тому же на редкость уродлив – землистого цвета лицо с близко сидящими глазами и гнилыми зубами, обнаженными в широкой безрадостной улыбке, – но притом нагрудный карман его оттопыривала сигаретная пачка.
– Я видел, как тебя приволокли прошлой ночью, – продолжил он. – Ты был сильно на взводе.
– Вот как? – Уайлдер не помнил ничего о прошлой ночи, кроме поездки на «скорой» и Пола Борга, трущего ладонью его спину.
– Вопил, визжал и тараторил без умолку. Тебе всадили дозу, но и после этого ты не вырубился. И я подумал: «Вот это реально крутой клиент. Должно быть, здоровенный сукин сын». А потом я увидел, что ты даже меньше меня, и как начал хохотать! Чуть не помер со смеху.
– Да, понимаю… Не угостишь сигареткой?
– Я тебя спасу, – заявил урод и отвернулся.
– Не спасет, – раздался рядом другой голос. – Он никогда никого не спасает. Натуральный говнюк.
В этот момент отворилась дверь, впустив
– Чарли!.. Привет, Чарли!.. Как дела, Чарли?..
Вошедший – негр в зеленой санитарской форме – был далеко за шесть футов ростом и сложен как боксер-тяжеловес, возвышаясь над всеми окружающими. Он сунул в карман связку ключей и неторопливо покатил по коридору медицинскую тележку.
– Доброе утро… доброе утро… – говорил он густым басом, и на сей раз даже коп откликнулся: «Доброе утро, Чарли», перед тем удостоверившись, что тот не забыл запереть за собой дверь.
– Чарли, можно тебя на секунду?
– Чарли, ты помнишь, о чем я тебя вчера просил?
Они стекались отовсюду, окружая его плотным кольцом, а он продолжал катить тележку, пока не остановился посреди коридора, после чего поднял голову и обратился сразу ко всем.
– Угощение, джентльмены! – возгласил он, поворачиваясь сначала в одну, а затем в другую сторону вдоль коридора. – Угощение, джентльмены!
На полках медицинской тележки теснились стаканчики с жидкостью, внешне похожей на виски или на кленовый сироп, и, хотя эта жидкость не являлась ни тем ни другим, в ней можно было уловить слабый привкус обоих.
– Ты принес мне газету, Чарли? – спросил мужчина с целой пачкой грязных газет под мышкой.
– Будет вам, мистер Шульц, у вас и без того полно газет. Сначала используйте те, что есть, и тогда я, может быть, принесу вам новую.
Чарли обернулся к одному из санитаров:
– Сколько новичков поступило за прошлую ночь?
– Восемь. Теперь на отделении сто семнадцать человек.
Чарли поморщился, качая головой:
– Это перебор. И еще будут новые поступления сегодня, и завтра, и в понедельник. Нам негде их всех разместить.
Звякнув ключами в связке, он открыл дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен», за которой Джон успел разглядеть нечто вроде маленькой комнаты отдыха – стол, стулья, полки с посудой, электроплитка, кофейник, – и вышел оттуда с двумя пачками сигарет.
– Только по одной, джентльмены, – сказал он толпе, жадно сплотившейся вокруг. – Станьте в очередь справа от меня, пожалуйста. По одной штуке в одни руки. Вы не в счет, мистер Джефферсон, у вас уже есть пачка в кармане. Сами знаете правила: это казенные сигареты…
С приходом Чарли, с этим «угощением» и «казенным куревом», обстановка слегка изменилась к лучшему – свет ламп уже не так резал глаза, а тени не казались столь темными. Теперь обнаружилось и кое-что, ранее не замеченное Уайлдером: длинная скамья вдоль одной из стен и еще несколько мест для сидения в промежутках между секциями сложенных коек, а также ниша с четырьмя засаленными матрасами в дальнем конце коридора, где можно было прилечь без риска угодить под ноги дефилирующих пациентов. Еще здесь имелись шесть глухих камер с мягкими полами и стенами, в одной из которых лежал спеленатый смирительной рубашкой пациент, рано утром боксировавший с тенью и грубо оскорблявший санитаров. Рот его был широко открыт и перекошен, как будто яростный вопль мог в любую минуту прорваться сквозь наркозный сон, а его темные волосы блестели от пота.