Нас называли ночными ведьмами
Шрифт:
Мы уходили на север, в море. Прожекторы не отпускали нас, пока мы не оказались низко над водой. Лучи совсем легли на землю. Наконец, погасли. Нина сказала:
– Наташа, посмотри на плоскости.
Я увидела две большие дыры в нижнем крыле, насквозь просвечивало верхнее, лонжерон перебит, болтались как флаг куски перкали. Но самолет летел, и все страхи были позади. Вдруг ноги мои затряслись, запрыгали, стуча о пол кабины. Я прижала руками колени - не помогло. Постепенно все прошло. Теперь мы летели в чистом небе - никакой облачности. Мирно светили звезды. Впереди на земле уже виднелись три неярких огонька. Там нас ждали. Там был наш дом.
* * *
Мы
Ира молчалива. Она еще не вернулась из того, другого мира, в котором побывала. Десять дней отпуска. За три года. Не так уж много. Но сколько впечатлений… Вчера мы слушали ее, стараясь представить себе ту, другую жизнь: продовольственные карточки, очереди, затемнение, салюты, театры… Шумная Москва. И тихая деревня, опустошенная немцами. Деревня Тетяковка под Солнечногорском, где родилась Ира Себрова, мой летчик, с которой я полгода летала, пока была штурманом.
По узкой тропинке мы спускаемся к морю. На гребнях волн - белые барашки. Над ними - белые чайки. Они плавно кружат над волнами, неожиданно пикируя к воде. Ира задумчиво чертит прутиком на мокром песке какие-то линии, которые сразу смываются водой. [270]
Медленно, словно думая вслух, Ира начинает рассказывать.
– Немцы были в деревне недолго, их скоро выгнали. А мама умерла… Стояли сильные морозы. Немцы мерзли и у всех отбирали теплую одежду. А с нее силой стащили валенки… прямо на улице. Осталась она босиком на снегу. Простудилась и долго болела… Нас, детей, было у нее шестеро. И всегда мы хотели есть. Съедали все до последней крошки. Однажды она сказала: «Господи, наступит ли такое время, чтоб хоть маленький кусочек хлеба остался на столе!» Сама почти не ела, все отдавала нам. Тогда был голод после гражданской…
Ира замолчала. Дальше я все знаю: она уехала в Москву учиться. Работала на фабрике наладчиком машин. За отличную работу ее направили в аэроклуб, где она получила сразу две специальности: техника самолета и пилота. Стала инструктором, учила молодых парней летать…
Тряхнув головой, Ира выбросила в воду сломанный прутик, вытянула руку ладонью кверху:
– Дождик, кажется…
Пошел густой быстрый дождик. Мы побежали, прыгая через лужи.
* * *
Мы с Ниной Реуцкой возвращались с боевого задания в районе Керчи, когда сзади, над целью, зажглись прожектора. Лучи, пошарив в небе, скрестились. В перекрестье светлел самолет. И сразу же прямо в самолет швырнул горсть снарядов «Эрликон», автоматическая пушка. По-2 оказался в центре огненного облака. Спустя несколько секунд он вспыхнул и ярко запылал.
Некоторое время По-2 продолжал лететь на запад: штурман еще не отбомбился по цели. Но вот на земле появились вспышки, взрывы от бомб. А самолет стал падать, разваливаясь на части.
– Они же сгорят!
– воскликнула мой штурман.
Я молча согласилась. Мы видели, как, кружась в воздухе, несутся вниз пылающие куски самолета, как вспыхивают цветные ракеты в кабине штурмана. Но помочь мы ничем не могли. Наши По-2 бомбили и гибли в одиночку - такова была специфика ночных полетов…
Это был экипаж, вылетевший на цель вслед за нами. Но кто именно, мы не знали. Я старалась не думать о том, что сейчас происходит там, в горящем самолете. Мне казалась, я слышу крики… Они кричат… Конечно же, кричат! Разве можно не кричать, когда горишь заживо… [271]
Весь обратный путь мы молчали. Когда я села, к нам подбежали: кто прилетел? На земле уже знали, что сгорел По-2. Это видели и другие экипажи. Оставалось неизвестным - кто сгорел. К каждому самолету, который садился, бежали:
– Кто прилетел?
Все возвращались в свое время, не было только одного самолета. И тогда стало ясно: сгорели летчик Панна Прокопьева и штурман полка Женя Руднева. Прокопьева делала свои первые боевые вылеты. А Женя считала своим долгом «вывозить» молодых, еще «не обстрелянных». С Женей, штурманом полка, на боевом счету которой было 645 вылетов, они чувствовали себя уверенней…
* * *
Рассказывает Калерия Рыльская:
«Вспоминается один из первых моих боевых вылетов. Апрельский вечер. На аэродроме все готово к работе. С последними лучами солнца весь полк, рассчитывая встретить темноту у переднего края, самолет за самолетом, с интервалом в три-пять минут, поднимается в воздух.
Внизу шумят воды двух морей, а по небу плывут тучки, которые мы то и дело обгоняем. Моего штурмана Надю Студилину беспокоит погода над целью, в районе Керчи. Как и предполагала Надя, цель оказалась закрытой рваными клочьями облаков. Они мешают нам прицеливаться, но в то же время не дают вражеским зенитчикам обстреливать нас. Подождав "окна", мы сбрасываем свой груз и сразу же разворачиваемся к морю, чтобы зря не болтаться над целью. В этот момент Надя увидела на земле пожар. Не думая ничего худого, мы погадали, кто и что поджег, и взяли курс на родной аэродром.
Хорошо лететь к своему дому, где тебя любят и ждут! Там, на горушке, неподалеку от аэродрома, пристроена неоновая мигал очка, чтобы ты не заблудилась в плохую погоду. Там томится твой техник, тебя ожидаючи, командир посматривает на часы, прикидывая, сколько тебе осталось до посадки.
Садимся. В конце пробега вдруг слышим:
– Кто прилетел?
– Рыльская!
– враз кричим мы со штурманом, почуяв неладное.
В эту памятную ночь мы потеряли летчика Панну Прокопьеву и штурмана полка Женю Рудневу. Тот пожар, который мы наблюдали в районе цели, был их пылающий самолет. Прокопьева - иркутянка, моя землячка. Как и я, она делала свои первые боевые вылеты. Серьезный и спокойный пилот. Ей не хватало только боевого опыта…» [272]
* * *
…Вспомнилось отступление. Ненастный, дождливый день. Мы собрались в каком-то сарае и ждали, когда кончится дождь, чтобы идти на полеты. Женя Руднева сидела прямо на соломе, поджав под себя ноги, прислонившись к стенке сарая и слегка откинув голову.
– Когда Тристану сказали, что приплыл корабль с черными парусами, он тяжело вздохнул, в последний раз прошептал имя Изольды и умер…
У Жени был нежный и певучий голос. Она могла говорить часами негромко, неторопливо, иногда умолкая, чтобы мы могли прочувствовать то, о чем она говорила.