"Нас ждет огонь смертельный!" Самые правдивые воспоминания о войне

Першанин Владимир Николаевич

У Степана было трое детей. Он очень переживал за них, приставал ко мне, без конца спрашивал, как лучше вести себя на суде. Трибунальские дела были мне незнакомы, и я советовал прислушиваться к опытному капитану Кстати, в адрес капитана прошелся один из тыловиков, арестованный за хищение обмундирования и продуктов: «А ты сухим из воды хочешь выйти. Самый умный?»

– Был бы умный, комбатом бы уже стал и с вами дураками здесь не сидел, – ответил капитан. – Получу два месяца штрафбата, отвоюю и дальше ротой командовать стану.

Уверенность опытного офицера передавалась и мне. Человек убежден, что выкарабкается

из штрафников, вернет награды и звание. Чем я хуже? Тоже не новичок, воевать научился.

Спустя неделю я предстал перед военным трибуналом. Приготовленная небольшая речь не пригодилась. Ответил на несколько вопросов, а когда хотел заверить судей, что готов честно искупить вину, мне ничего сказать не дали. Обменявшись двумя-тремя фразами, судьи объявили, что я разжалован в рядовые, приговорен к шести годам лишения свободы с заменой на два месяца штрафной роты. Архипкин получил пять лет и тоже два месяца штрафной роты. К капитану трибунал отнесся более снисходительно. Он отправился в штрафной батальон сроком на месяц.

– Пропаду я, – вздыхал после суда мой земляк. – Штрафников на смерть посылают.

Я посоветовал ему не помирать раньше времени, а Архипкин попросил разрешения держаться рядом со мной. Вдвоем не так страшно.

Штрафная рота располагалась недалеко от поселка. Мы шли со Степаном Архипкиным под конвоем сержанта. Конвой был весьма условным. Автомат у сержанта висел за спиной, сам он не изображал начальника и даже угостил махоркой. Когда подошли к КПП, нас передали другому сержанту и отвели к командиру роты. Капитан, с орденом Красной Звезды и двумя нашивками за ранения, разговаривал с нами по отдельности. Выслушав мою историю, сказал:

– Ладно, Малыгин. Что было, то было. Теперь будем вместе воевать. Ты фронтовик с опытом, лейтенант, все хорошо понимаешь. Дальнейшее от тебя зависит.

Он не назвал меня «бывшим лейтенантом». Настороженность уступала место любопытству. Вместе с Архипкиным мы попали в третий взвод, которым командовал лейтенант Буняк. Очень крепкий парень, широченный в плечах. Разговаривал с нами тоже нормально, но сразу предупредил, что никаких фокусов не потерпит. Взвод насчитывал человек пятьдесят, а всего в роте было четыре взвода.

Рота как рота. Обмундирование обычное: поношенные шинели, солдатские гимнастерки, ботинки с обмотками, у некоторых кирзовые сапоги. Оружие имели только офицеры, старшина и кое-то из сержантов. Расположение роты было огорожено хилой изгородью с колючей проволокой, перемахнуть через которую ничего не стоило. Только бежать некуда.

Командир нашего отделения, сержант Дейниченко, тоже был крепким парнем, только высокого роста. Я подумал, что в штрафную роту специально отбирают физически сильных командиров. «Наверное, чтобы скрутить в случае чего», – мелькнуло в мыслях. Я был прав только отчасти. Отношения рядовых штрафников с сержантами и офицерами были такие же, как в обычных ротах. После общения со следователем и трибуналом, где в ходу было слово «гражданин», меня снова называли «товарищ». Впрочем, чаще выкликали по фамилии:

– Малыгин, завтра заступаешь дневальным по роте.

– Есть, товарищ сержант!

Познакомился с ребятами из отделения. За что попал в штрафники, не спрашивали. Задали несколько вопросов, откуда родом и где воевал. В течение полутора недель мы находились на прежнем месте. День начинался с физзарядки и небольшой пробежки. Затем следовал завтрак, и начинались занятия. По боевой, тактической подготовке, изучали оружие. Каждое утро проводили политинформации. Все это поначалу удивляло. Я ожидал встретить здесь прожженных волков, которых держат за проволокой, а потом по команде «фас» пускают в атаку.

Однако «волков» было не так много. Из разговоров я понял, что большинство штрафников такие же бедолаги, как Архипкин и я. Запомнились некоторые истории (хотя я не полностью в них верил), похожие друг на друга. Двое бойцов нашего взвода где-то пьянствовали, отстали от своей части. Блуждали дня три по тылам, пока не задержали. Один солдат умудрился потерять винтовку. Дело с винтовкой замяли бы, но парень испугался, бегал, искал оружие. Как назло, попался на глаза проверяющему из штаба полка. До этого в полку уже был случай утери оружия. В назидание другим парня судили, дали месяц штрафной роты. Кстати, для таких, как он, занятия по тактике и боевой подготовке были не лишними. Парень не успел дойти до передовой, никакого боевого опыта не имел.

По крайней мере, человек пять из взвода попали за различные нарушения, связанные с пьянкой. Кто-то подрался с патрулем, другой устроил стрельбу в румынской деревне, требуя вина. Попадали и за серьезные дела. Архипкин показал мне на бойца с безразличным, почти сонным лицом. Подозревали, что он стрелял в спину офицера. История получилась темная, вину доказать не смогли, иначе бы расстреляли. Судили за невыполнение приказа и дали на всю катушку, три месяца.

Был и трудно объяснимый случай. Боец, уже повоевавший, вышедший после ранения из госпиталя, перед атакой стал бросать из траншеи гранаты. До немцев (или румын) было с полкилометра. Глядя на него, открыли стрельбу другие солдаты. Кто-то крикнул, что прорвались немцы, началась суматоха. Рота попала под минометный огонь, и атака сорвалась. Я хорошо запомнил этого солдата. Светловолосый, лет двадцати, звали его Семен. Сколько он получил, не помню. Кажется месяц или два. Уверен, у бойца просто не выдержали нервы. Что-то вроде психоза.

Блатных во взводе насчитывалось человек пять. Кто-то из них в действительности вор и грабитель, а кто подделывается, разобрать было трудно. Они держались кучкой, всячески показывали свою полную независимость, порой громко смеялись, неизвестно чему. Кстати, сонный боец, подозреваемый в убийстве офицера, был из их кучки. Только держался тише. Кличка у него была типично лагерная – Шмон. Блатные вызывали во мне отвращение, сказывалась вековая крестьянская ненависть ко всякого рода ворью. Взводного Буняка они явно побаивались и в его присутствии предпочитали молчать.

Лейтенант Буняк никого не трогал и пальцем, однако имел достаточный опыт в обращении с «трудновоспитуемыми». Когда бывал чем-то недоволен, лишь улыбался. Но от его улыбки и внимательного, какого-то хищного взгляда становилось не по себе. Командиры отделений, каптер, еще двое-трое бойцов, приближенных к взводному, были его опорой. Сержант Дейниченко, командир отделения, однажды спросил меня:

– Как самочувствие, лейтенант?

– Нормально, только я не лейтенант, а рядовой.

– Это временно. У меня глаз наметанный. Воевать будешь, как положено, вернешься к своим пушкам лейтенантом.