Население: одна
Шрифт:
«А если есть другие?» – вопрошает кто-то, когда становится можно говорить.
«Другие? Где?»
«Легенды. Шрамы в небе. Где-то на юге. Другие. Союзники союзников, союзники чудовищ».
Встревожившись, они собираются вокруг. Еще чудовища? Те, что жгут и разоряют гнезда? Воры и дети воров? Пора гнездования наступит раньше, чем только что восстановленные гнезда смогут принять молодь; им придется вить гнезда в другом месте, а значит, конкурировать за пограничные территории с другими обитателями лугов. Нелегкое время. А если они вернутся к большому гнездовью и обнаружат новых чудовищ?
Отряд старейшин прерывает их причитания. Никто не видел чудовищ с тех пор,
Никто не искал.
Много сезонов. Чудовища спешат. Не было нужды. «Никто не искал», – настаивает один из желторотых, для которого охота так же важна, как машины – для энтузиаста. Они все знают это, потому что знают друг о друге все.
Слишком далеко. Пустыня. Колючие заросли. А за ними – слишком влажно и слишком высокие деревья. Хуже городов. Этого последнего унизительного сравнения достаточно, чтобы разубедить любого, но только не желторотого, который уже взял след и намерен пройти по нему до конца.
«Вонючий след, – произносит наконец один из старейшин. – Вонючий след и дурной конец. Пустое брюхо: чудовищ не едят».
Они пытались, а потом их всех тошнило, ужасно тошнило на опаленную землю.
«Гнездовье», – говорит кто-то из робкой молоди. Раздается ворчание. Если уж робкие подают голос, весь Народ может сменить курс – и это в то время, когда нет ничего важнее новых гнезд.
Ступай, отбивает левая рука, и дробь прокатывается от отряда к отряду по всему флангу, до самого центра. Ступай, ступай, ступай. Ищи, ищи. Бери сколько нужно, но не слишком много.
После гнездования? Отряду молоди вовсе не хочется идти через пустошь, соль и шипы, болото и высокие деревья ради несъедобных чудовищ.
Ступай, отбивает левая рука. Сейчас. Сейчас. Ступай!
Отряд молоди разделяется, а затем разделяется еще раз. Энтузиаст, растерявший отчасти свой энтузиазм, но, как и любой охотник, не способный устоять перед новой добычей. Робкая желторотая, которой уже через сезон предстоит вить свое гнездо. Еще несколько желторотых из тех, кто погромче и побойчее, – с этими старшие только рады распрощаться. И несколько старейшин: кто-то, хорошенько все взвесив, решает, что это будет приключение, кто-то слышал о рыбалке на южном побережье, у кого-то есть родичи, видевшие небесный шрам. С ними в тыквах-горлянках, мешках и сумках отправляются мудрость и опыт кочевого Народа. Куда бы они ни отправились, сколько бы дней ни занял путь, Народ жил дорогой и ценил возможность расширить знания, вкусить ароматы и плоть новизны.
В пути они обсуждают чудовищ, напоминая друг другу мельчайшие подробности, все, что они видели, слышали, чуяли и пробовали на вкус (ох! от одного воспоминания сводит живот). Они строят догадки. Внутриродящие вроде травоедов, на которых они охотятся? Скорее всего. Две формы: одна с палками, другая с дырками. И всего по два, кроме маленьких отростков на концах рук и ног – тех по пять. Странное, нечетное число. Для кого-то священное – в основном, конечно, для рыбоедов. Много ли они видят своими маленькими глазками на плоских лицах? Достаточно, чтобы целиться из огненных трубок – это они заметили. Складки по бокам головы – возможно, уши или вкусовые щупы. У тех, что помельче, большие головы, а в остальном отличий почти нет. Мелких чудовищ было немного. Те, что побольше, все как один – с темной шерстью на макушке разных оттенков земли. Они передают друг другу образы. Да. Любой из них опознает чудовище, если снова увидит.
Разумны ли они? Тут обсуждение затягивается. Чудовищам хватило ума распознать угрозу, но ведь на это способно большинство животных, даже очень глупых. Быстрая реакция не показатель; Народ знает, что грузоносы неразумны, хотя реагируют быстро и даже поддаются дрессировке. Некоторые из чудовищ были машинами, и даже очень большими машинами, но разве сложно построить машину для переноски грунта? С этим справится даже ребенок.
Машина двигалась сама по себе.
Нет. Она была зачарована.
Нет. Ею управляло чудовище.
Кто это видел? Ответ на вопрос развеивает все сомнения; механизмом, который вспахивал землю
(и гнезда! Грязные воры!), управляло чудовище, и, хотя никто не видел ни крученых жил, ни тросов, они наверняка где-то были.
Надо было смотреть внимательнее.
Этим занимаются любители машин.
И займутся. Утратив интерес к этой теме, они возвращаются к предыдущему вопросу: разумны ли чудовища. Понимали ли они, что разоряют гнезда? Разве могли не понимать? Повсюду был символ Народа – плетенные из травы косицы и шнурки, предупреждающие, что рядом гнездовье, и несущие имена хранителей гнезд. Если они не слепы, то должны были видеть. Если они разумны, то должны были понять.
Споры продолжаются всю дорогу по разнотравью, пока кто-то, почуяв добычу, не отдает дробью короткий сигнал.
6
Одиночество придавило Офелию, как гора камней. Каждый день она заставляла себя работать в огородах, через силу проверяла животных. Все чаще она ловила себя на том, что стоит на месте, позабыв о своем занятии, и, приоткрыв рот, силится расслышать звуки, которых расслышать никак не могла.
Она не понимала, в чем дело. В первые дни, когда улетели все, включая ее родного сына с невесткой и людей, которых она знала большую часть жизни, все было иначе. Тогда она чувствовала себя свободной. Тогда пустые улицы и обезлюдевшие дома открывали перед ней возможности, которых у нее никогда не было. Тогда ей не нужны были никакие голоса; со временем даже воспоминания о них растаяли и в душе воцарился покой.
Теперь ее словно загнали в ловушку, в клетку еще теснее той, в которой она жила прежде. На пустых улицах могли скрываться враги; обезлюдевшие дома подкармливали ее страхи. Она не могла забыть странные голоса – голоса незнакомцев, взывающие о помощи, захлебывающиеся страхом и болью. И смертью.
После смерти Умберто и детей она плакала недолго. При мысли о собственной смерти не плакала вовсе: смерть есть смерть, от нее не уйдешь. Но теперь она рыдала, чувствуя, как дрожит лицо, как ветерок холодит мокрые щеки, как льет из носа, как стекает по подбородку ниточка слюны. Безобразные старушечьи слезы, пролитые по людям, которых она никогда не видела и видеть не хотела. Они проделали такой долгий путь, только чтобы умереть, и она не хотела, чтобы они прилетали.
Она решительно ничего не понимала. Когда слезы иссякли, она вытерла лицо попавшейся под руку тряпкой – это был лоскут ткани из центра, который она машинально сунула в карман, – и выглянула на улицу. Пусто. Вчера, и позавчера, и позапозавчера – пусто, и пусто будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. Она жила в самом центре пустоты, в моменте между бесконечностью до и бесконечностью после. Прежде ее это не беспокоило, а теперь все вдруг изменилось.
Медленно, как уходит боль после серьезной травмы, одиночество отступило. Страх остался. Нечто убило этих людей и убьет ее, если отыщет. Приняв решение остаться, она уже была готова к смерти в одиночестве. Но она всегда думала, что умрет от старости или несчастного случая. Не от чужой руки.