Шрифт:
Наш построенный маленький город, никогда не был профачен запахом бездомных детей или просьбами о лучшей жизни. В конце концов, я просто прятал весь этот сброд, чтобы она никогда не увидела где мы с ней на самом деле живём.
(Все эти убийства, ограбления, изнасилования, нищета, каннибализм).
Мы ходили с ней по чистым большим улицам, гуляли по зеленому парку, ездили на хорошей машине. Люди вокруг либо спешили по своим делам, либо приветливо улыбались. У нас всегда работали больницы, хотя по сути они не были нам нужны – вся зараза аналогично уничтожалась либо была вытравлена на отрешённые районы нашего с ней городка. Моя любовь смеялась, кушала сладкую вату, показывала на картины городских художников, говорила насколько я ей дорог.
Когда она грустила - я рисовал дождь, и мы гуляли под ним. Когда
А даже если бы и увидела – не придала значения, не разглядела бы ничего, кроме зияющей дыры. У таких людей никогда не будет неба над головой, вместо него – прозрачная пустота. Врачи пытаются помочь таким людям, прописать более дорогие краски, и несчастные, пытаясь выкарабкаться, тратят последние деньги на мнимое спасение. Спустя время, может через годик, другой, они понимают, что слушать доктора было глупо и наивно, ведь краски есть, а красить нечего. Пустоту ничем не заполнишь, она находиться слишком высоко, чтобы произвести замену или сойти с ума, чтобы обманывать самого себя, мол вот оно, красивое какое, как прежде.
Я всегда защищал её от суровой реальности этих серых (серых, для других людей) будней. Она здоровалась с прилично одетыми людьми, улыбалась чистым и опрятным детям, покупала свежие продукты, питалась соответственно здоровой пищей, гуляла по убранным улицам, отдыхала в фантастических местах. В нашем с ней городе не было отморозков, преступников, завистников, безработных и бродяг. Я много работал и вышвырнул весь этот сброд на окраину города, установив после этого систему защиты от проникновения на нашу территорию. За это отвечали, как автоматика, так и определенные люди, которым я поручил следить за неприкосновенностью границ нашего города.
Наши с ней рамки дозволенного были размыты, словно песочная стена после ливня. Мы делали такие вещи, о которых в детских книгах не напишут даже самые отбитые контркультурщики, хотя возможно найдутся и такие. За пределами стен нашего дома была одна жизнь, а внутри дома, в спальне – совсем другая. Кураж, не имеющий формы, ограничения, приличия. И всё это лишь давало пищу нашей системе жизни, подпитывало её настолько сильно, словно это было озеро посреди пустыни.
Я любил её всю, любил до мозга костей, любил от самого её обидного оскорбления и до самого приятного комплимента. И даже если бы мне пришлось отдать руку, или пускай даже две руки, в обмен на жизнь с нею, я бы не задумывался и ответил «нет проблем, давайте, я согласен». Моя любовь всё равно не заметит отсутствия конечностей, ведь мы живём в мире, где нету грязи и слёз, нету вопрошания к богу, равно как и его самого. Мы сами себе создатели и сами можем судить и наказывать. В нашем городе есть только одна важная вещь: наша с ней любовь. Я одариваю заботой свою любимую, защищая её от реалий этого пропащего общества, этой загнившей жизни. Она даже не подозревает об этом, ведь я вложил неимоверное количество сил, чтобы создать идеальное место, очищенное от этих мерзких неудачников, от этих переносчиков заразы и разложения разума.
Но всё когда-нибудь летит к чертям, как бы ты ни старался, ни пыхтел или тщательно продумывал любые варианты развития ситуаций, всегда найдется тот, на кого нельзя было полагаться. Именно так и произошло в тот день, и после этого, мне хотелось раствориться в этом сказочном месте, просто исчезнуть, потому что я не смог дать ей то, что так намеревался. Дать ей охрану, отгородить и вырастить в ней чувство беспечности и идею прекрасного.
Как-то раз мы шли с ней по одной из улиц. Дорога на ней была уложена лучшей швейцарской плиткой, а газоны были настолько ярко-зеленые
И тут я начал ощущать, что вокруг всё стало напряжённее. В воздухе начала чувствоваться вонь гниющей плоти. Сначала я не придал этому значение, я по-прежнему шутил, а Настя всё так же дурачилась, я старался не обращать внимания на свои ощущения и странный запах. Но всё это лишь вырисовывало определенную картинку и меня охватила паника – вонь стала отчётливей, и меня почти моментально осенило. Я понял, вследствие чего она вообще появилась. В город проникнул какой-то больной бездомный и находится он очень близко к нам. Мы для него магниты, я тот – кто создал для него животные условия жизни, сгрузив таких же, как и он на закрытую территорию, изредка давая шансы на выживание. Это были трущобы – никому не нужные, забытые, пропитанные смертями, болезнями и нищетой, территории. Я был тем, кто обрёк их на жалкое существование и разнообразные ужасные вещи, которые им приходилось выполнять, дабы выживать. В их мечтах – зажарить меня заживо и поделить на всех, чтобы каждому досталось по кусочку моего жалкого тела.
Я начал крутить головой, пытаясь не показаться странным перед Анастасией, и хаотично перебирать в голове, причины такого провала в системе охраны границ города. Всё, чего я хотел в тот момент, найти ублюдка раньше, чем его заметит моя малышка. Найти и каким-то образом заставить его исчезнуть. Все мои попытки и повороты головы были тщетны, а как оказалось через несколько секунд, я просто не туда смотрел.
В тот момент, когда нищий потянул мою любовь за подол платья, я понял, что кто-то из системы безопасности предал меня, и пропустил это нечеловеческое существо через границу нашей с ней территории. Когда я увидел его, то сразу понял – это начало конца. Ей хватит одного взгляда, чтобы полностью измениться. И в тот момент, когда моя любимая девочка взвизгнула от неожиданности, я пообещал, что отрежу этому ублюдку чёртову башку, а после скормлю её падальщикам на уикенде.
Нищий скорчившись лежал на земле, вцепившись правой рукой в платье Анастасии. Его чёртова рука находилась в паре сантиметров от её белоснежной ступни. Лицо ублюдка было всё усыпано волдырями и угрями, причём они были таких размеров, что можно было подумать, что у него несколько десятков глаз или ноздрей. Он мёртвой хваткой схватился за воздушную ткань небесного цвета платья, и что-то причитал себе нос, брызгая на матовую поверхность плитки кровью и ещё какой-то чёрной слизью.
Настя закрыла лицо руками, пытаясь отгородиться от этого ужаса – ведь она никогда не видела ничего более ужасного, нежели это. Она вообще ничего такого не видела, даже простывшего человека, чего уже говорить о вонючем бомже из трущобы, который пресмыкался за блокадной стеной и жрал трупы своих друзей. Невидимая граница, тщательно охраняющаяся, разделявшая наш городок и болото этих несчастных бродяг, была нарушена.
Я со всей силы двинул ублюдку в лицо, раздавив пару угрей, которые лопнув, одарили мой начищенный до блеска ботинок жёлтым гноем. Руку он так и не отпустил, Анастасия рыдала, у неё начался приступ паники, и мне пришлось врезать каблуком по его морде ещё раз. Не знаю, что на меня тогда нашло, я просто защищал её, просто хотел, чтобы она была девственной в плане нарушений психики, и чтобы её представление о людях не было ни капельки запятнано цветом, который был бы хоть немного темнее светло-серого. Я бил эту лежащую тварь, которая сжимала одеяние моей любимой в кулаке. Я бил его даже тогда, когда его лицо превратилось в смятый блин, по которому было размазано всё содержимое – и кожа, и какие-то хрящи, даже серые с зеленым мозги. Всё это время я тяжело дышал, моя любовь дышала ещё тяжелее, но я и подумать не мог, что всё так случится и насколько невозможно будет потом исправлять эту ошибку.