Наш Современник 2006 #1
Шрифт:
— “Отвратительные следы порока слишком явственно читались на лице этого человека”, — сказал он. Небритый Ашот понимающе ухмылялся. — Алеха, где ты был? Я вчера вечером стучался, стучался… Представляешь, появились вдруг ближе к ночи известные тебе “мочалки”, а с ними еще одна — такая бабец, отпад! — и говорят: “Мы сегодня гуляем, отделались в суде штрафом, давайте сюда своего соседа, чтобы нас было четное число, трое на трое”. Очень нам, мол, ваш сосед понравился. И подмигивают многозначительно!
Звонарев криво усмехнулся. “Понятно. Как же, понравился! Понравишься, коли “кураторы” прикажут! А потом бы взяли меня, тепленького, в постели с проституткой, акт бы составили”.
— Я к тебе — а ты чего-то мычишь за дверью. Я сразу понял: тебе уже ничего больше не надо. Говорю “мочалкам”: “Нет, девочки,
— А о чем спрашивали-то? — прищурился Звонарев.
— Что, говорят, за подруга, с которой мы его в городе видели? Я сразу понял, отчего ты вчера вырубился! Конспиратор! Бабник-одиночка! Мы здесь живем уже несколько дней, и никаких подруг, кроме “мочалок” этих, а он цепляет кого-то на второй день и трахает до изнеможения! Что за подруга хоть, расскажи?
— И где же они меня видели?
— Да мы не спрашивали, где. Какая разница?
— А такая, что врут они все. Город почти пустой, уж этих тварей я бы заметил. Вы обо мне с ними больше не говорите, да и сами гоните их подальше.
Лупанарэ раскрыл рот.
— Ты думаешь…
— А чего тут думать-то? Пусть слон думает, у него голова большая! На хрен мы им сдались? “Отдохнуть” они, видите ли, хотели… Такие в ресторанах любят отдыхать и трахаться на мягких двуспальных кроватях, а не на этих сиротских жестких койках в комнатах без душа. Вы бы мне спасибо сказали, что они ушли, а они: “эгоист”, “трах наклевывался”! Еще неизвестно, где бы вы были после этого угощения!
Лупанарэ с Хачатряном переглянулись.
— Спасибо, — серьезно сказал Хачатрян.
— Пожалуйста!
Алексей пошел в столовую. “Проблемочки у них! Эпикурейцы хреновы! Трах у них наклевывался! Тут человека обложили, как зверя…” В зале за своим столом он увидел чернобородого и красногубого Кубанского, о существовании которого после всего пережитого за день он уже забыл. Режиссер помахал ему рукой, улыбаясь.
— А я ведь уже давно позавтракал, только вас жду. Прочитал, прочитал! Жаль, нет кого-нибудь вроде Белинского, чтобы побежать к нему и сказать: новый Хемингуэй народился! Очень, очень напоминает его ранние маленькие рассказы: ну, знаете, там, где негра вешают, где греческих министров расстреливают… И, что для меня самое важное: очень изобразительно, сразу видишь все, как на картинке! Эти санитары, застрявшие с покойником в лифте, этот замороженный младенец, стучащийся в окно… А рассказ про убийство на Кольцевой! Капли воды из пробитого радиатора!… Класс! Но для большого разговора я предлагаю переместиться ко мне в номер, а сейчас кушайте, кушайте!
Похвала Кубанского, да еще произнесенная со знанием дела, была самым приятным, что услышал за последние дни Алексей. Болезненное напряжение немного ослабло, даже избитое тело, кажется, стало меньше болеть. Слушая комплименты режиссера, Звонарев с аппетитом уничтожал рисовую кашу на молоке, две скукожившиеся остывшие сосиски, яйцо, бутерброд с маслом и сыром и запил все сладеньким жидким кофе. Потом пошли к Кубанскому: все равно до встречи с Наташей оставалось больше трех часов.
Режиссер занимал номер этажом выше столовой. Здесь действительно были и холодильник, и телевизор, и ковер на полу, и туалет, и ванна. Кубанский пригласил садиться, достал из холодильника бутылку коньяку “Ай-Петри” и тарелочку с нарезанным лимоном.
— Вы как к коньячку с утра? Я вчера немного перебрал на банкете в киностудии, поэтому чувствую необходимость освежиться.
— Давайте, — сказал Звонарев, у которого не было никакого похмелья, но состояние было примерно такое же.
— Вот и славно! — обрадовался режиссер и разлил из пузатой бутылки по рюмкам. — Это настоящий “Ай-Петри” — лучший крымский коньяк!
У коньяка был сдержанный, но благородный, чуть отдающий вишней аромат и мягкий вкус. Подействовал он на Звонарева почти мгновенно: внутри сразу потеплело, кровь, казалось, быстрее побежала по жилам, тяжелое ноющее тело стало легким. Закусив лимоном, он откинулся на спинку кресла и с наслаждением закурил.
— Вот теперь можно и важные разговоры говорить, — улыбался Кубанский. Он протянул руку и взял с письменного стола звонаревскую папку. — В прозе вашей, Алексей Ильич, есть та жизнь и внимание к деталям, которых не хватало нашему сценарию. Пора, наконец, рассказать, о чем он. За основу взят роман Абрама Борисовича Дермана “Дело игумена Парфения”, написанный по следам подлинных событий. Слышали о таком?
— Нет, — признался Звонарев.
— Как же так? — огорчился Кубанский. — Интеллигентный человек… Студент Литинститута… Ну да ладно, еще почитаете. История же такова. — Он открыл лежавшую на письменном столе папку. — Произошло это давно, в августе 1866 года. В горах между Феодосией и Судаком был монастырь под названием Кизилташский. Настоятелем его был некто игумен Парфений, человек весьма хозяйственный, но неуживчивый. Он, в частности, все время ссорился с местными крымскими татарами, которые привыкли считать монастырские земли своими и рубили на них лес. Предшественники игумена закрывали на это глаза, а Парфений был человеком имперской закваски, служил военным священником во время Крымской войны, поэтому никаких скидок на обычаи Востока не хотел делать. Он считал себя специалистом в любом деле, и не без оснований, отчего пользовался необычайным авторитетом среди местных русских помещиков и крестьян: они обращались к нему за советом буквально во всех случаях, даже когда надо было сложить новую печку или разбить сад. Приказчиками у этих помещиков служили чаще всего крымские татары, и отец Парфений постоянно вмешивался в их дела, а если они его не слушались, всячески ругал их перед хозяевами. Но у него были враги не только среди местного населения. Дело в том, что в отдаленный Кизилташский монастырь ссылали на исправление клириков Таврической епархии, замеченных в пьянстве, женолюбии, присваивании церковных денег и так далее. Работать они, как правило, не хотели, а ели наравне со всеми, что игумен Парфений воспринимал с крайним раздражением. Так что у него шла война на два фронта, точнее, на три, учитывая церковное начальство, которое он постоянно донимал жалобами на татар и ссыльное духовенство. Не раз отец Парфений подавал прошения об отставке или переводе, которые начальство неизменно отклоняло.
И вот 21 августа 1866 года, в воскресенье, игумен Парфений отправился верхом в Судак, где, по слухам, должен был получить в местном почтовом отделении семьсот рублей — огромные для тех мест деньги — за проданное монастырское вино. Уже в понедельник, к вечерней службе, он обещал вернуться. Но он не приехал ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду. Последний раз его видели в понедельник, часа в три дня, у поворота с Судакской дороги на Кизилташскую. У места, где эта дорога входила в горный лес, обнаружили потом истоптанную лошадями землю и несколько окурков. Среди местного православного духовенства и его паствы поползли настойчивые слухи, что игумена Парфения убили татары из села Таракташ под Судаком, чтобы ограбить или отомстить за былые притеснения. Окрестные леса, горы, дороги неоднократно прочесывали команды по двести человек крестьян, но им не удалось обнаружить никаких следов убийства игумена. Тогда, ввиду беспомощности полиции, дело передали в жандармерию, ведомство политическое. Здесь я позволю себе прерваться, чтобы разлить по второй.
Кубанский разлил, и они снова выпили.
— 16 сентября, — продолжал режиссер, — из Симферополя для производства следствия прибыл капитан корпуса жандармов Охочинский и с присущей жандармам энергией взялся за дело. Особенно тщательно, в отличие от полицейского следователя Безобразова, он допрашивал тех людей, которые последними видели игумена Парфения на Кизилташской дороге: некоего… — он заглянул в папку, -… Мустафу-оглу и его мать Фатьму Умерову, и выяснил, что после встречи с Парфением они увидели в лесу таракташского жителя Якуба Сале Акот-оглу. Он очень поспешно шел с горы, и когда Мустафа попросил у него огня, чтобы закурить трубку, Якуб почему-то отказал, чего с ним раньше никогда не случалось.