Наше дело правое
Шрифт:
Георгий остался. Лето и осень утонули в воинской обыденности, а в начале зимы в город явились саптары. Усталые, замерзшие, злые, едва не падавшие с заморенных коней, и без оружия. Гаврила Богумилович ошибался. Не только севастиец мог погнать коня на четверых ордынцев!
— Что бы ни присудили набольшие, — нарушил повисшую в горнице тишину воевода, — а собраться не помешает.
Согласно загудели дружинники — они хотели драться с саптарами, давно хотели. Роски устали откупаться и кланяться, а Гаврила Богумилович этого не заметил. Залесский князь не угадал даже с Тверенью, что он может знать о Севастии? Ничего! Залесску третьим Авзоном не быть. Третьим Авзоном не
Георгий улыбнулся и подмигнул Никеше, словно дело было в Намтрии, а не в заметенном снегом городишке, которому не стать первым даже в Роскии. Побратим понял севастийца по-своему.
— Уж не знаю, как кто, а мы с Юрышем готовы, — уверенно и радостно объявил он. — Как саптары драные из Тверени заявились, так и готовы. Мало ли…
Ускакали гонцы, канули в снежном мареве, скрылись за белым покровом — потянулись томительные зимние дни, и жди-пожди теперь ответных вестей.
Первым, как и ожидалось, откликнулся Болотич.
— Умен, бес, — скрипнул зубами Арсений Юрьевич, едва дочитал присланную грамоту. — Слова кладет ровно златошвейка — стежок.
Князь Залесский и Яузский писал, что «безмерно рад» «разумным словам» своего тверенского «брата», что готов немедля прибыть в Лавру и надеется, что так же поступят и остальные князья. И еще добавлял, что, зная обычаи юртайские да хана Обата, боится, что прогневится тот столь сильно, что прикажет удушить послов залесских да прочих росков, что в недобрый час в Юртае окажутся.
— Коль не врет, так эти души тоже на нашей совести будут, — Обольянинов аккуратно и осторожно опустил свиток, — а может, и уже…
— На нашей! — вдруг резко выкрикнул князь. — И все остальные — тоже, коли ордынцы сюда заявятся. Думайте, бояре! Много думайте — как сделать так, чтобы остальные князья поняли: нельзя больше по удельным берлогам сидеть, пора осильнеть единством!
Слово было сказано. Все поняли.
— Сколько еще терпеть будем, пока Орда из нас соки вытягивает? Уж полтора века минуло, мы все медлим, все выгадываем… все! Сколько ждать еще? Такой повод! Подняться всем княжествам, дать отпор, когда Юртай войско пошлет! Послов отправить на запад да на север, просить помощи у Захара Гоцулского, у лехов, у знеминов, у скалатов с сейрами… да хоть у самого нечистого!.. Прости, владыко, вырвалось.
— Княже, — тяжело поднялся воевода Симеон. — Те речи ты не с нами веди, твоими верными слугами…
— Слуги — они в Залесске, боярин! — яростно прервал Верецкого князь. — А тут — други верные, с кем плечо о плечо на Поле выходили и еще, Длань даст, выйдем!
— Прости, княже, — поклонился воевода. — Все верно. Только мы и так с сим согласны. Глубоко ордынский корень прорастает, а с ним растет на роскских землях и их закон. Страх лезет да привычка ко мздоимству, к тому, что правды нет, а есть ханская воля. И волю ту купить можно, мурз, темников да любимых жен одарив щедро. А за князьями и простой народ тянется, мол, раз уж Дировичам [5] незазорно, так и нам вместно.
5
Потомки Дира — легендарного основателя роскской державы, к которому возводят свой род почти все роскские князья.
— Князей уговорить надо, — глубоко, словно перед схваткой, вздохнул Ставр. — Чтоб согласились бы рати слить. Невоград, Плесков, как и раньше говорил, не откажет. По ним Орда не прошлась. Страху меньше.
— Так и знайте, бояре, — князь встал,
— Быть по сему! — дружно произнесли тверенские бояре, утверждая княжью волю. — Так и реки, княже!
Как присудят князья роскские, потомки Дировы, — так и станется, а что тут судить? Пока есть время, нужно его использовать либо для мира, либо для войны. Случалось, добытое унижением перемирие становилось спасением, а бывало — и погибелью. Сколько раз обнаживший не ко времени меч погибал сам и губил пошедших за ним… Сколько раз замахнувшийся на необоримое безумец выходил победителем, становясь дарящей надежду песней… Рухнуть на колени или поднять меч? Труден и страшен выбор, но всего страшней не решить ничего. Нет в роскских краях богоравного василевса, чье слово — закон. Нет того одного, кто скажет «быть войне», загодя принимая на себя и славу победы, и позор поражения…
Георгий Афтан зябко поежился, оглядываясь на растянувшийся по заснеженной реке княжеский поезд. Зимний день недолог, короче пути, что надо пройти от ночлега до ночлега, а Гаврила Богумилович спешил. Хотел выгадать время для молитв и раздумий, чтобы еще раз поразмыслить о том главном, что предстояло сказать. Так объяснил князь Залесский тем, кого взял с собой, а взял он немногих. Чего опасаться по вьюжным дорогам? Разве что волков, потому что саптары на обладателя золотой пайцзы без ханского приказа не посягнут, да и не блуждают степняки по заснеженным лесам, а роски не тронут спешащего в святую Лавру. Не должны тронуть, хоть и многим встал князь Залесский и Яузский поперек дороги.
— Ох, не бережется Гаврила Богумилович, — словно подслушав мысли севастийца, выдохнул Терпило, любимый толмач княжий, свидетель избиения баскаков. Ему посчастливилось выскочить из кипящей, словно котел, Тверени и донести дурную весть до Залесска вперед уцелевших саптар. — Верую, что отринувшего гордыню и не носящего в сердце своем злобы Господь хранит, и все же…
Терпило любил недоговаривать. Пусть собеседник сам додумает, а толмач вроде и ни при чем. Вот и теперь начал и не закончил. Сидел на заиндевевшей кобыле, качал укоризненно головой, а Георгий с Никешей слушали. Им повезло — Гаврила Богумилович из наемников взял в Лавру только их со Щербатым. Набольших залесских — и тех оставил князь, вроде как за княгиней и сынами приглядывать да набившихся в город саптар стеречь. Были при Гавриле Богумиловиче, не считая обозников, лишь десяток старших дружинников, двое отроков да дюжина слуг. Даже одежд для выхода великий князь не прихватил, чтоб сразу видно было, едет не богатством в святом месте кичиться, а дело делать. Только вот какое?
Мыслей Гаврилы Богумиловича не знал никто, можно было лишь гадать. И гадали, чего еще в дороге делать, разве что волков слушать — а пели волки как-то слишком уж громко. Это заметил не только Никеша, что мог в дальних краях и позабыть родные снега, это заметили все. Волки, не таясь, выходили из лесу еще засветло и выли в холодное небо, сине-зеленое, как умирающая гедросская бирюза.
Не ведавший местных примет, Георгий поглядывал на спутников, но не расспрашивал ни о чем. Захотят — сами скажут. Зверей севастиец никогда не боялся, да те и не пытались нападать, они просто были рядом. Звали, плакали, пели. Люди молчали, но они были встревожены, особенно толмач…