Нашествие 1812

Глаголева Екатерина Владимировна

Хор пел:

– Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивные даруя…

Старый граф Александр Сергеевич Строганов подал Александру на подушке ключи от нового храма. Он сильно исхудал, как-то весь съежился, кожа словно пергаментная, щеки ввалились – ему, наверное, скоро восемьдесят. Но взгляд по-прежнему живой, волевой подбородок выпячен… Казанский собор он называет «своим». И вправду, без графа он бы не построился. А вон Михайло Ларионович Кутузов, военный губернатор Петербурга, отирает платком пот со лба, дыша с присвистом после поклонов. И он много способствовал строительству, предоставляя места под склады, посылая солдат в помощь рабочим. На Конюшенной площади велел построить временные казармы на тысячу человек, с пекарнями и кухнями… Там жили только лучшие мастера – каменщики из Ярославля и Вологды, плотники из Костромы, гранильщики из Олонецкой губернии. Прочие, вроде белорусских землекопов, ночевали за городом, во дворах или конюшнях, спали на сырой земле. Вставали затемно, чтобы с рассветом приняться за работу, которая продолжалась до захода солнца с перерывом на обед, состоявший из тюри и огурцов… Крепостные работали только с весны до октября. Им платили по рублю в день; бумажный рубль стоил восемьдесят копеек серебром. Многие зарывали монеты в землю, чтобы не отдавать своему барину, и если умирали, то деньги не доставались никому… Отделочные же работы продолжались и зимой, в мороз, даже ночью, когда штукатуры и лепщики в рваных полушубках, забравшись на самый верх лесов, исполняли свое дело, зажав в зубах кольцо фонаря. Их обсчитывали и обижали; жалобы на подрядчиков обер-полицмейстер клал под сукно; слухи о злоупотреблениях доходили и до государя, но не может же он заниматься всем лично…

Выйдя из церкви, Александр и Елизавета сели в открытую коляску и под приветственные крики отправились по Невскому обратно в Зимний дворец. Золоченые кресты на куполе собора и обелиске сияли под солнечными лучами: день, хотя и прохладный, выдался необычайно погожим для середины сентября, словно и небеса радовались вместе с православными. Солдат вернули в казармы; народ допустили осмотреть новый храм и поклониться святыне.

* * *

Во всех окнах большого каменного дома Апраксиных на Знаменке горел яркий свет; вечер был в разгаре. Степан Степанович, два года назад сменивший генеральский мундир на зеленый фрак, расхаживал среди гостей, примыкая то к одному кружку, то к другому, следя за тем, всё ли хорошо и все ли довольны.

Молодежь обступила Петра Вяземского, который, сидя в кресле (он был еще слаб после тяжкой болезни), читал свои русские вирши, вызывавшие приступы веселья. Он сравнивал Петербург с Москвой:

У вас Совет,Его здесь нет —Согласен в том,Но жёлтый домУ нас здесь есть.В чахотке честь,А с брюхом лесть —Как на Неве,Так и в Москве.Мужей в рогах,Девиц в родах,Мужчин в чепцах,А баб в порткахНайдёшь у вас,Как и у нас,Не пяля глаз.У вас «авось»России осьКрутит, вертит,А кучер спит.

Глубоко посаженные глаза под надвинутыми на них бровями и слегка выступавшая вперед нижняя челюсть придавали молодому поэту диковатый вид; не различая по близорукости чужих лиц, он вынужден был вслушиваться в голоса, чтобы отвечать впопад. Зато когда говорил сам, его физиономия оживлялась и становилась даже привлекательной. Уже несколько дней девятнадцатилетний князь Петр официально носил звание жениха: его свадьба с княжной Верой Гагариной была назначена на восемнадцатое октября.

Невеста с матерью находились сейчас в одной из соседних комнат: Вера беседовала с сестрами Волковыми, а Прасковья Юрьевна в пышном шелковом платье decolletee сидела в креслах, обмахиваясь веером, посреди кружка из обступивших ее кавалеров. Ощупав цепкими серыми глазками ее туалет и отметив про себя, что даме под пятьдесят не следовало бы так оголяться, Екатерина Владимировна Апраксина улыбнулась ей одними губами и прошла к другим гостям. Она была гораздо моложе Прасковьи Юрьевны, одета с большим вкусом, не менее родовита, чем она, к тому же кавалерственная дама, однако в присутствии бывшей княгини Гагариной, носившей теперь фамилию Кологривова, неизменно испытывала ревнивое чувство обойденной соперницы.

Даже не являясь в свете (что было редкостью), Прасковья Юрьевна продолжала в нём царить: ни одно собрание не обходилось без рассказов о ее новых похождениях, тягаться с нею было невозможно. Ее первый муж Федор Гагарин, страстно ею любимый, погиб в Варшаве во время бунта 1794 года; сама она, будучи беременной, оказалась тогда с двумя маленькими сыновьями в руках мятежников и родила дочь Софью в узилище. Княгиня долго горевала о муже, носила в серьге землю с его могилы, но затем с такою же страстью окунулась в водоворот самых разных развлечений. Балы, праздники, романы… Князь Иван Долгорукий прославлял «Парашу» в стихах. Разменяв пятый десяток, озорная княгиня поднялась под облака – забралась вместе с подругой, Александрой Турчаниновой, в корзину воздушного шара, который привез француз Гарнерен, и благополучно приземлилась в Остафьево – имении Вяземских. Соперник Долгорукого, Николай Карамзин, предлагавший Гагариной руку и сердце, тоже был ею отвергнут и женился на единокровной сестре юного Петруши Вяземского, Екатерине Колывановой, а по смерти князя Андрея Ивановича сделался его опекуном. Княгиня же предпочла известному поэту отставного кавалергардского полковника Петра Александровича Кологривова, человека недалекого и ничем не примечательного, зато доброго, щедрого, богатого и хорошего хозяина. О детях своей супруги полковник заботился, как о родных: обоих сыновей пристроил в гвардию, выплачивая им содержание, и стал подыскивать женихов для четырех дочерей.

Молодой богатый сирота Петр Вяземский, служивший в Межевой канцелярии и печатавший свои стихи в «Вестнике Европы», был самой завидной партией, хотя после смерти отца и пустился во все тяжкие, промотав на пирушках и за карточным столом чуть ли не половину наследства. Цветник княжон Гагариных манил его в Жарки – калужское имение Кологривова, он волочился за всеми сразу:

Надежда всю мою надежду отняла,Любовь не платит мне любовью за любовь,Я к Вере с верою, а Вера уверяет,Что всякий тщетную надежду к ней питает;Осталась Софья мне, хочу софистом быть,Без Веры, без Любви и без Надежды жить!

Красавица Надежда Гагарина вышла замуж самой первой – за князя Бориса Святополк-Четвертинского, отец которого пал от рук злодеев во время того же страшного варшавского восстания; теперь она была на сносях. Князь Борис, снискавший себе славу во многих кампаниях против Бонапарта, недавно вышел в отставку и поселился в Москве, оставив в Петербурге своих сестер Марию и Жанетту, которые пленили сердца государя и цесаревича. Веру (Прасковья Юрьевна родила ее в Яссах во время турецкого похода) отчим просватал за сорокалетнего полковника Маслова, георгиевского кавалера. Невеста даже подарила жениху медальон со своим портретом, однако два полковника вдруг рассорились, помолвку разорвали. А в августе месяце, когда князь Петр среди прочих молодых людей гостил у Кологривовых, одна из княжон, чтобы проверить, остались ли еще рыцари среди нынешних мужчин, сняла с ноги башмачок и бросила в пруд. Добывать башмачок ринулись сразу несколько кавалеров, включая Вяземского – забывшего, что он не умеет плавать. Его вовремя вытащили: он не успел захлебнуться, зато простудился в студеной воде, испортив себе легкие. Княжна Вера, двумя годами его старше, сделалась его преданной сиделкой; Кологривов объявил незадачливому рыцарю, что тот как честный человек обязан жениться, чтобы не дать ходу сплетням. Так Вяземский нежданно оказался женихом, но вовсе не был этим опечален.

Заливистый смех княжны Веры, то и дело доносившийся из гостиной, понемногу выманил туда любителей словесности. Дамы расселись на стульях, поставленных полукругом в несколько рядов, кавалеры встали у стены – начался концерт: Мария и Екатерина Волковы пели арии и дуэты из итальянских опер, а их брат Сергей аккомпанировал им на фортепиано.

В первом ряду сидели княгиня Мещерская с дочерью Настей. Авдотья Николаевна не любила светских развлечений и с большею охотою осталась бы дома, с какою-нибудь душеспасительною книгой, но долг материнский побуждал ее приготовить дочь к тому, чтобы она могла себя чувствовать свободно в любой обстановке. Настенька всем ее радовала: скромна, добра, почтительна к старшим, но уж больно робка – при посторонних слова дельного не вымолвит, теряется совершенно, точно дурочка. Даже походка ее становится скованной, движения неловкими, а всё от самолюбия: боится осрамиться, хочет казаться лучше, чем есть на самом деле. Не узнавая в такие минуты свою умницу дочь, Авдотья Николаевна поняла свою ошибку: беседуя с Настей, она внушила ей идеал, к которому должно стремиться, и, хваля или порицая, всегда сравнивала с этим идеалом, а надо бы ей помериться и с живыми людьми, тогда она поймет, что ничем не хуже, а многим и лучше других барышень. Вот почему Мещерская повезла дочь к Апраксиным, которые жили поблизости (дом княгини был в Старой Конюшенной): пусть Настенька поглядит на других девиц и поймет, что не всем быть писаными красавицами или обладать большим талантом, однако нужно быть уверенной в себе, потому как непринужденность и смелое обхождение нравятся больше, чем потупленные глаза и стыдливый румянец.

Настенька была для Авдотьи Николаевны смыслом жизни, опорой и утешением. Борис Мещерский, за которого она вышла двадцати лет по большой любви, простудился на охоте и умер через три месяца после свадьбы. Однако всещедрый Бог сделал так, что к тому времени вдова уже носила под сердцем дитя. Отняв у нее счастье супружества, Он даровал ей счастье материнства, чтобы она не изнемогла под бременем скорбей, болезней и забот по управлению весьма расстроенным имением. И заодно преподал еще один урок, научив предусматривать несчастья. Не отличаясь крепким здоровьем, княгиня приучала свою дочь к самостоятельности, бережливости, опрятности, ведению хозяйства и распоряжению слугами, чтобы внезапное сиротство не оставило ее беспомощной. Кроме того, она условилась с графиней Анной Петровной Кутайсовой, своей соседкой по подмосковной усадьбе, что, когда Настеньке исполнится шестнадцать или семнадцать лет, она выйдет замуж за меньшого сына Анны Петровны, графа Александра Ивановича. Ему на днях сравнялось двадцать семь, он был уже генерал-майором, кавалером двух орденов и находился ныне в отпуску за границей – усовершенствовал свои познания в фортификации, артиллерии и точных науках. Настеньке же было пятнадцать, и мать старательно готовила ее к семейной жизни, заставляя прилежно учиться, в том числе музыке и рисованию (Кутайсов знал шесть языков, играл на скрипке и увлекался живописью), заниматься рукоделием, вести себя благоразумно и осмотрительно, записывая все свои расходы в книгу, а еще призирала в своем доме сирот, о которых заботилась и барышня. Муж-генерал станет вести беспокойную жизнь, занимаясь важными делами, а потому непременно оценит, если, возвращаясь домой, будет находить там всё в полном порядке, всем довольных домашних, смышленых и почтительных детей, распорядительную и любезную жену, а не мотовку и щеголиху. Благодарность привяжет его к ней сильнее страсти. Впрочем, можно надеяться, что их соединит и нежная любовь. Жених и невеста даже немного похожи внешне: большеглазые, чернокудрые… Пройдя сквозь огонь стольких страшных сражений, граф Кутайсов каким-то чудом сохранил мягкие, полудетские черты: пухлые губы, влажный взгляд… В своих письмах к матери он передавал приветы Настеньке и прислал ей самой два коротких письмеца из Вены и Парижа, изящных и учтивых, и всё же дочь порозовела, прочитав «tres chere Anastasie [1] »… Даст Бог, следующей осенью сыграем свадьбу, храм Животворящей Троицы в Аносине будет окончательно отделан, и тогда Авдотья Николаевна, поручив дочь зятю, сможет посвятить себя Всевышнему. Он дал ей силы превозмочь невзгоды – оскорбительные слухи после смерти мужа, несправедливые притязания на его имения, возмущения крестьян; Он направлял ее, укрепив ее больной дух чтением трудов Димитрия Ростовского вместо романов французских вольнодумцев, которыми она зачитывалась в молодости; теперь Он дарует ей покой и тишину как единственную желанную награду.

1

Дражайшая Анастасия (фр.).

Концерт окончился; певиц благодарили шумными рукоплесканиями. Настенька Мещерская, блестя агатовыми глазами, говорила с чувством Катеньке Волковой, своей ровеснице, как чудно она исполняла арию Клеопатры – верно, сама Каталани не спела бы лучше! Красавица Катенька слушала ее с видимым удовольствием (ее старшая сестра обладала более сильным голосом) и предложила как-нибудь спеть дуэтом, чем совершенно смутила зардевшуюся девочку: разве посмеет она петь на публике после того, что услышала сегодня?..