Нашествие хронокеров
Шрифт:
Первое, что пришло в голову, – срочно раздобыть или сделать веревку. Нет, лучше четыре коротких и преодолевать по этажу.
Я стал на колени, посветил вниз. Отвесная стена, узкий обломок плиты, на котором можно устоять с большим трудом. Допустим, я привяжу веревку и смогу спуститься на четвертый этаж. Ну, а дальше?
Ладно, там видно будет.
Я вскочил на ноги и забегал по комнатам в поисках вещей, способных заменить веревку.
Покрывало, шелковая простынь, полотенца, какие-то брезентовые ленты в шкафу…
Как же делается морской узел? Один конец сюда, другой – туда… Нет, как я ни старался, все время выходил дамский.
Я работал непрофессионально. Руки дрожали. Узлы получались ненадежные.
Шелк скользил, и мне пришлось пойти на поиски еще одного покрывала.
Заскочил в залу. Взгляд случайно упал на часы.
Боже! Без трех минут пять!
Я распахнул дверь, выбежал на балкон.
– Мира! Шишига! Где вы?!
Никто не откликнулся.
Может, они обошли с заднего двора и ожидают там?
Я кинулся на кухню, открыл форточку, влез на подоконник и, высунувшись по пояс, заорал опять.
Зов пролетел над крышами домов, контуры которых начинали проявляться в сумраке предутреннего неба.
Зов рассыпался на звуки и потонул в тишине.
Ничто в мире не шевельнулось, нигде не вспыхнуло оконце, не отозвалась лаем уличная собака, не вспорхнули птицы.
– Вернитесь! – не унимался я. – Помогите мне спуститься на землю!
Это было так дико: вопить из окна пятого этажа разрушенного дома, стоящего среди города, погребенного под прахом из стен и человеческих тел.
И вдруг я почувствовал, что утрачиваю над собой контроль.
Дыхание перехватило, затем сам собой произошел судорожный вдох, и из груди вырвался нечленораздельный крик.
В глазах потемнело…
…Прихожу в себя в комнате, напоминающей спальню. Через закрытую штору пробивается свет. Я полусижу, полулежу на полу, опершись о кресло. Меня трясет от холода. Голова раскалывается от боли. Мучит жажда.
Тру виски. Сначала вспоминается кафе, нетронутое ризотто, драка, знакомство с Мирой. Затем – Федор, ночной мальчик и сторож Егорыч. Наконец, в памяти возникает рассыпающаяся лестница.
Превозмогая боль, вожу глазами вокруг. Рядом валяется пустая бутылка – та самая, при помощи которой я пытался привести Федора в чувства. На стене – разбитое зеркало. Под ним сломанный столик. Картина на полу. Часов нет.
– Кто-нибудь!
Тишина.
Дом все еще цел. Встаю и, с трудом сохраняя равновесие, направляюсь на кухню.
Здесь сравнительный порядок. Одна рюмка по-прежнему стоит вверх донышком. Бутылка, допитая Федором, куда-то исчезла.
Жалюзи на окне плотно закрыты, хоть я точно помню, как отворял форточку и звал Миру.
Набираю в кружку воды и, не сводя глаз с закрытого окна, выпиваю. Мало. Набираю еще одну. Снова выпиваю.
Что, там, за окном?
Я перенес мощный стресс, закончившийся припадком. Я разрядился полностью и не могу сейчас испытывать глубокое волнение. Но бояться все еще могу.
В области солнечного сплетения становится горячо, в голове начинает шуметь. Это страх.
Боюсь смотреть в окно.
Именно в этот момент окончательно пробуждается память, и я вспоминаю исчезновение Федора.
Он словно ушел в иную реальность.
Возможно, когда я отключился, он возвращался, чтоб забрать пустую бутылку и снова уйти.
Тупо смотрю на жалюзи.
Проходит минута. Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и… снова не решаюсь подойти к окну.
Предполагаю, что именно там, на заднем дворе, или чуть дальше, располагается гараж, где стоит автомобиль Миры. Может, туда они с Романом и пошли первым делом. И нарвались на пятна. Я боюсь, что когда открою жалюзи, то увижу бескрайний пустырь.
На столешнице – открытая аптечка. Роюсь в ней, нахожу аспетер, распечатываю и выпиваю две таблетки. Шатаясь, бреду в залу.
В коридоре спотыкаюсь о пустую бутылку. Ту самую, которую опустошил Федор. Значит, он не забрал ее с собой в иную реальность. Уже лучше. Теперь я могу предположить, что он, все-таки, не исчез, а незаметно, беззвучно покинул квартиру и успел сбежать по лестнице в абсолютной темноте до того, как я его стал звать.
Вхожу в залу. На часах девять двадцать семь. Шторы задернуты.
Я боялся этого утра. Знал, что, придя в себя, не смогу смотреть в окна.
И вот утро наступило, я страдаю от сильной головной боли, но страх притупился, и дрожу я больше от холода. Что бы я там не увидел, вряд ли это будет для меня смертельным.
Подхожу к окну, отдергиваю штору. И на мгновение замираю. Затем дрожащей рукой нащупываю ручку, открываю дверь, выхожу на балкон.
Тучи превратились в дымку. Она расползлась к горизонту, обнажив небо, и теперь солнце ошарашено смотрело на Москву.
Столица выцвела, стала похожа на ковер, изъеденный молью, или старую черно-белую фотографию, пострадавшую от брызг агрессивного вещества. За ночь соседние шестиэтажные здания превратились в холмы. Они засыпали собой улицу; чтобы ее очистить, понадобились бы бульдозеры.
Все было бледным, безжизненным и пугающим. От большинства строений между Пречистенкой и Остоженкой остались развалины, и теперь открывался вид на центр и восточные районы. Окна уцелевших домов чернели, как беззубые рты стариков. На некоторых зданиях виднелись расплывчатые границы между участками, еще нетронутыми коррозией, и мертвыми зонами, которые по каким-то причинам еще не стали трухой и не осыпались. Некоторые дома стояли как сожженные спичечные коробки, создавая иллюзию реальности и ожидая порыва ветра, чтобы бесшумным сухим потоком сползти вниз.