Наши дети. Исповедь о самых близких и беззащитных
Шрифт:
Так и пошло – два миллиона да два миллиона. Цифра впечатляющая, а проверить ее не так-то просто. Действительно, какие шансы у Совета Европы посмотреть, как живут русские дети в детских домах, что там делается? Не очень большие, в общем-то. И было на самом деле плохо. Один мой товарищ в конце 1990-х годов стал вице-губернатором Ульяновской области.
Он рассказывал:
– Слушай, это кошмар. У меня в области порядка семидесяти пяти интернатов и детских домов. Все живут одними сутками. На сутки есть еда – и слава Богу.
Начали просить помощи у людей, моя жена собирала для детдомов какие-то игрушки, одежду – там и правда нищета царила запредельная. Все это действительно было. И действительно
Со временем ситуация изменилась, и от спасения эти люди перешли просто к конкретной неприкрытой торговле. Плюс к тому в последнее время начала всплывать очень нехорошая информация – те же педофилы сколько брали детей! Огромное количество таких случаев, особенно в Америке. Мне каждое утро приходят документы из МИДа, из МВД. Вот недавнее письмо из МИДа: педофил осужден на сто тридцать пять лет тюрьмы за сексуальные действия в отношении мальчика из России, усыновленного в 1999 году в Чите. Мужчина дал признательные показания, всплыли еще какие-то эпизоды, американцы выясняют подробности. Сотни таких историй.
Люди неискушенные видят даже не верхнюю часть айсберга, а самую его макушечку, причем ту, которую им показывают намеренно, подсвечивая с нужной стороны: «Смотрите, какая замечательная Таня Кириллова, она же Джессика Лонг! Девочка родилась без ног, ее забрали в Америку и она стала паралимпийской чемпионкой! А что бы ее ждало дома, в Иркутске, где мама даже не захотела ее знать и никогда с ней не встречалась?»
Да. Гениальная история, подписываюсь под каждым словом. Девочке страшно повезло. Она сама большая умница. Но у нас в Сыктывкаре есть Маша Иовлева, точно такая же паралимпийская чемпионка! Маша с рождения живет в детском доме-интернате, она инвалид детства, тоже родилась без ног. И всего добилась, живя в детдоме. Это – русский характер!
И при всем том нам не рассказывают о супругах Шмитц, которые брали детей-инвалидов для того, чтобы издеваться над ними, или о семье Ди Мария, устроившей порнотеатр с участием девочек-инвалидов. В семье Шмитц было одиннадцать усыновленных мальчиков-инвалидов, в семье Ди Мария – двадцать одна девочка-инвалид. То есть мы здесь имеем дело с садистами, которые целенаправленно брали таких детей. И как теперь сопоставить судьбу Тани-Джессики, которой повезло, и судьбы этих тридцати двух детей-инвалидов, которым так страшно, чудовищно не повезло? Которые сейчас лечатся в различных психиатрических клиниках, над которыми издевались, которых живьем закапывали в могилу, прижигали раскаленным железом, топили в бассейне и потом вытаскивали, устраивали порносъемки… И я тут ничего не придумал – об этом говорят сухие американские полицейские документы. Все это дела, которые расследовали американские следователи, – они-то и показали нам материалы. В конце этой книги помещена информация о случаях жестокого обращения с приемными российскими детьми в США, в том числе о тех, которые привели к смерти малышей. Я очень советую не пролистывать эти страницы. Читать то, что там написано, тяжело, но надо. Заставляет задуматься.
Если бы сначала людям рассказали правду, а потом принимали «закон Димы Яковлева», реакция в обществе была бы совершенно другая. Негатива столько, что он с лихвой перевешивает те 5–6 % детей-инвалидов, которых брали американцы. Да-да, я не ошибся – 5–6 %, не больше. При этом 92 % детей были в возрасте от нуля до шести лет – такие
Об этом можно долго рассказывать. Правды большинство людей не знает.
Действительно, был период, когда иностранное усыновление было хоть как-то оправданно. В 1990-е годы никто не заботился о брошенных детях, никому не было до них никакого дела – ни общественности, ни самим родителям, ни государству, у которого даже денег не было. Но нельзя вечно жить одним днем! И ведь если подумать – за всю нашу полуторатысячелетнюю историю не было такого периода, чтобы мы добровольно отдавали, а тем более продавали своих детей. Детей у нас забирали, угоняли – татаро-монголы, турки, немцы. Брали у них кровь, ставили на них опыты, заставляли работать. Мой отец совсем мальчишкой провел четыре года в «семейном» концлагере под Франкфуртом – фактически в рабстве. Ему было девять лет, когда его угнали, он чудом выжил. Но чтобы мы сами кого-то отдавали? Наоборот – принимали у себя, как бы тяжело сами ни жили. Вспомните испанских детей в 1930-е годы.
В Америке, с которой я неплохо знаком и которую можно уважать за многие достижения, в детских домах находится примерно 100–120 тысяч детей. Об этом в России мало кто знает и практически никто не говорит. Но три года назад я специально потратил время, договорился о встрече в министерстве здравоохранения и социального обеспечения США (дословно их название переводится как «департамент здоровья и благополучия человека»), поехал туда и четыре часа беседовал с замминистра, буквально допрашивал его с пристрастием. Он очень многое мне тогда рассказал.
Количество детских домов там примерно такое же, как у нас. Они очень разные – есть в конкретном комьюнити, есть городские, есть в подчинении штата, есть федеральные. Вопрос: почему же американцы своих детей не забирают из детских домов? А дело в том, что их невозможно усыновить: закон так устроен, что родители не лишаются родительских прав. Они лишаются права опеки над ребенком, но родительские права сохраняются пожизненно. И ребенок имеет право, когда вырастет, узнать, кто его биологические родители. А биологические родители могут прийти к замещающим родителям, так называемым фостерным, и спросить: «А как вы воспитывали моего ребенка? Не причиняли ли вы ему вред?» Да еще и засудить. Прецеденты есть.
Система фостерного устройства в Америке весьма своеобразна. Каждые пятнадцать месяцев ребенка забирают из одной замещающей семьи и передают в другую. На эту тему снято несколько художественных фильмов. Один из сравнительно недавних называется «Как по маслу», главная героиня там – черненькая девочка лет двенадцати, которая любит вырезать скульптуры из сливочного масла и даже участвует в соревнованиях. Начинается фильм с того, что девочка – серьезная такая, с косичками, – сидит на стуле с чемоданчиком и рассказывает свою историю. Как пришла служба опеки, которая забрала ее у пьющей мамы, и передала в семью, потом в другую семью, потом в третью. И вот она сидит со своим чемоданчиком, а вокруг нее меняется обстановка. Вот представьте себе – каждые пятнадцать месяцев новый дом, новые люди, новое окружение. Если, например, ребенок попадает в детский дом в два-три года, к моменту совершеннолетия он может сменить полтора-два десятка фостерных семей.