Наши знакомые

Герман Юрий Павлович

— Никак я не думаю. Не досказала я тебе про музыканта, про Леньку.

— Ну?

— Лежи только смирно. Вот тогдашней ночью. Пошли мы с ним. Я и не помнила как. И на какую лестницу, не помнила. Он еле идет, и я еле иду. Все подымаемся, подымаемся. Потом он дверь ключиком отпер, вошли. Уж день белый. «Лимонаду, говорит, хочешь?» — «Нет, не хочу». — «Ну и не надо». Молчит, смотрит. «Дворничиха?» — «Дворничиха», говорю. «Муж, спрашивает, убьет?» — «Сама, отвечаю, его убью» — «Ишь». Засмеялся. Потом рубашку снял — сетка на нем. Шатает его. Глаза круглые — мне тогда показалось, желтые

у него глаза, как у птицы. И якорь тут на груди — вон такой. А как все дальше было, не помню, и как ушла от него, не помню. Пришла домой — не то вечер, не то день, не то утро. Мужик мой сидит серый, глупый, как пень. Сразу ко мне.

Она засмеялась тихо и недобро.

— Ну?

— Что ты все нукаешь? Ударила по башке и спать легла. Все мне что-то снилось: птицы какие-то, лес, звон и будто бы сразу тихо. Так и пошло.

— Как?

— Да так. Интереснее все стало. Иной раз на что-нибудь погляжу и думаю — так ведь я это в первый раз вижу. И захлебнулась.

— Почему?..

— Почему, почему? Да потому, что не так все, не то… Ну, что я… лежу рядом с ним, сердце рукой держу, чтобы не выпрыгнуло, и столько у меня слов разных… А зачем ему слова мои? И все это зачем?

— Что «все»?

— Ну, все, все. Смотрю и думаю. А дальше-то? Что мне дальше? Жизнь-то ведь моя одна. И слова у меня такие, а он меня при тебе по зубам. Теперь рожу, да? А он на тебе женится. Как же это так? И опять ты… А тут вспомню, как он в сетке стоял передо мной и якорь на груди, — ну и плачу, плачу, слез уж нет, а я все плачу… Или я вот сейчас с тобой разговариваю. Ты, поди, думаешь — у меня к тебе за музыканта злоба. Верно, думаешь?

— Думаю, — тихо созналась Антонина.

— А на самом деле ничуть не бывало, — горячо сказала Татьяна, — ничуть, поняла? Вот, ей-богу, крест святой. Мне ведь что обидно? Обидно, что не понимаю я, как жить. Ну как, скажи ты мне. Куда мне деваться? Об чем думать мне? Ну, скажи. Вон ведь ты… Ну, чем ты лучше меня? Чем? Глаза у тебя?

Приподнявшись и опершись на локоть, она, как давеча, заглянула в лицо Антонине.

— Глаза? Что глаза? Или губы? Ну, красивее. Так ведь не нужен он тебе, а? Или нужен? И худее ты. Девчонка еще… Вон у тебя бока-то… Ну чего, чего глазами блестишь? Думаешь — испугаюсь? Нет, мне, голубка, ничего нынче не страшно, кроме своей жизни этой окаянной…

Помолчав, сказала:

— А есть другая жизнь, есть, это я сгоряча, по злобе болтаю, что нет. Вот в семнадцатой квартире, знаешь, где две парадные рядом? Так семнадцать «А». Голутвин — из рабочих он, простой совсем человек с виду. Женка у него. Фаэтон казенный, директор он, что ли. Дрова я им подрядилась носить, вот он мне ключ дал от квартиры. Ношу, а он жене своей книжки читает. Больная она, женка-то. И стряпает сам, и посуду сам помыл. Я бы за таким куда хочешь… На край на самый света, ничего с таким не страшно…

И вдруг предложила:

— Уедем, Тоня? Или я сама уеду? А? Далеко уеду. Одна буду жить. Ребеночка рожу и поставлю его. Сама, одна поставлю. Нельзя ж так. На что нам жизнь-то дана? Сюда прибежала… Стыдно, а? Я книги буду читать, Тоня. Оденусь красиво… Туфли себе куплю лодочки. Ведь я красивая. Он сам говорит —

красивая. Постригусь. Мне стрижка очень пойдет, верно? Завиваться стану. Маникюр сделаю. Что, думаешь, — не сделаю? Красным лаком. И рубашек розовых нашью. Денег вот только нет, но деньги тьфу, достану, что мне деньги… Шелковое белье куплю — вязаное, заграничное… Только ты его, Тоня, оставь. Не нужен он тебе. Не любишь ты его. Никого ты не любишь, никого тебе не надо. Молодая ты еще…

16. Учиться стану!

Через несколько дней Скворцов уходил в дальнее плавание. Вечером, накануне отъезда, он позвонил к Антонине. Она сама ему отворила. На лестнице было темно — она не сразу узнала его, а узнав, густо покраснела. Он спросил, можно ли войти. Она кивнула головой и захлопнула за ним дверь.

В кухне хорошо и печально пахло увядшими цветами. На столе лежала раскрытая книга. Скворцов посмотрел название, повесил на гвоздь фуражку и, приглаживая ладонью рыжие, гладкие волосы, сел у окна.

Антонина стояла возле плиты.

— Все без работы? — спросил он, чтобы начать разговор. — Или уже устроилась?

— Нет, я без работы.

— Так.

Он помолчал, покурил. Молчала и Антонина.

— А я в плавание ухожу, — наконец сказал Скворцов.

— Куда?

— В Гулль.

— Это где же? — морща лоб, спросила Антонина.

— Великобритания. В Мальм зайдем по пути, в Эдинбург, а потом уже в Гулль.

— Значит, целое путешествие?

— Ну, какое это путешествие, — махнул рукой Скворцов, — это пустяк, игра… Может, вам что-нибудь привезти нужно?

— Нет, спасибо, — почему-то озабоченно сказала Антонина, — мне ничего не нужно…

— Вы не стесняйтесь, скажите…

— Нет, спасибо, ничего.

— А может, вам денег надо?

— Нет, нет, не надо.

— Обижаешься?

Она опустила голову и отвернулась, Скворцов швырнул окурок в окно, подошел к Антонине и властно повернул ее к себе. Она стояла, все так же опустив голову, он видел ее тонкий пробор и тяжелый узел волос на шее.

— Ну?

Она молчала. Тогда он взял ее за подбородок и почти грубо поднял ее голову.

— Погляди на меня.

Она посмотрела и опять отвернулась.

— Слушай, — властно и негромко, все еще держа ее за плечи, сказал Скворцов. — слушай, Тоня, не обижайся на меня. Мало ли чего. Понятно? Я тебе объяснил про нашего брата моряка. Такая уж у нас жизнь. Бывает и еще хуже. А насчет того, что я тогда подрался, действительно нехорошо получилось. Характер вспыльчивый — ничего, брат, не поделаешь. Извини. Я ведь не со зла. Натура у меня такая, потом стыдно, да толку мало от стыда, верно?

— Врете вы все! — грубо сказала она.

— Я — вру? Да я…

— Не орите, — попросила она.

Он растерялся: девчонка, а как разговаривает. Хоть бы заревела, что ли, и то лучше. Но она не плакала. Она смотрела на него со странным выражением высокомерного презрения. «Словно в кино изображает!» — раздраженно подумал он.

— Ты брось! Ты меня, Тося, не доводи. Я человек тоже достаточно принципиальный…

— Дело ваше.

— Значит, не пойдешь за меня замуж?

— Нет, не пойду.