Наследник фараона
Шрифт:
Когда пиво развязало ей язык, она заговорила так:
— Синухе, ты, кому мой сын по своей глупой прихоти дал имя Одинокий, хотя, на мой взгляд, ты не таков, ты спокойный человек и, несомненно, хороший человек в душе. Правда, не знаю, какая выгода быть хорошим; как я замечала, добры одни лишь тупицы, ни к чему не пригодные. Как бы то ни было, твое присутствие почему-то успокаивает меня. Этот Атон, которому я, по своей глупости, позволила достичь могущества, теперь очень беспокоит меня. Я и не думала, что дело зайдет так далеко. Я выдумала Атона, желая свергнуть Амона, чтобы заодно усилить и мою власть, и власть моего сына. Точнее сказать, выдумал его Эйе — это мой муж, как тебе известно, но по своей простоте, может, ты и этого не знаешь. Однако он мой муж, хотя нам нельзя было вместе разбить кувшин. Так вот, этот ничтожный Эйе, в ком столько же мужества, сколько в коровьем вымени, привез Атона из Гелиополиса и забил им мальчишке голову.
Понятия
И за что только люди ненавидят моих колдунов? Им и цены нет, пусть они и черные, и толстогубые, и продевают в нос булавки из слоновой кости, и удлиняют своим детям голову. Ведь я знаю, как люди ненавидят их, и мне приходится прятать их в потаенных углах дворца. Я не могу обойтись без них, ибо никто не умеет чесать мне пятки так, как они, или приготовлять мне питье, которое позволяет мне все еще радоваться жизни и наслаждаться. Но если ты полагаешь, что для этого мне все еще нужен Эйе, то очень ошибаешься; я и сама толком не понимаю, почему так держусь за него, уж лучше было бы не препятствовать его падению. То есть лучше для меня. Теперь милые негры — моя единственная отрада.
Великая царица-мать захихикала себе под нос, как старые прачки в порту, когда они сидят за кружкой пива, и продолжала:
— Эти мои негры — искуснейшие лекари, Синухе, хотя по своему невежеству народ называет их чародеями. Даже ты мог бы у них поучиться. Поскольку ты врач и не предашь меня, скажу тебе, что время от времени я забавляюсь с ними, ибо они предписывают это для моего здоровья — сверх того, такой старой женщине, как я, иногда нужно поразвлечься. Я предаюсь удовольствиям не ради острых ощущений, как делают знатные женщины; они так порочны, что наслаждаются с неграми как распутницы, которые уже все перепробовали, истаскались и считают, что тухлое мясо — самое вкусное. Я люблю моих негров совсем по-другому, ведь у меня кровь молодая и алая и мне незачем распалять себя. Для меня они — тайна; которая приближает меня к горячим истокам жизни — к солнцу, почве и животным.
Она помрачнела. Она больше не пила пива и снова взялась за плетение яркого тростника. Не смея встретиться с ней глазами, я пристально смотрел на ее темные ловкие пальцы.
Поскольку я хранил молчание, она продолжала:
— Доброта ничего не дает, одна лишь власть что-то значит в мире. Тот, кто рожден знатным, не знает ей цены, а знают те, кто, как я, родился в дерьме. Да, Синухе, я знаю цену власти. Я сделала все ради нее, чтобы сохранить ее для моего сына и для сына моего сына, чтобы моя кровь текла в жилах тех, кто будет наследовать золотой трон фараонов. Я не останавливалась ни перед чем, чтобы достичь этого. В глазах богов мой поступки, быть может, грешны, но, по правде говоря, я не слишком озабочена этим, поскольку фараоны выше богов. Когда все сказано и сделано, уже нет ни добра, ни зла: добро — это когда успех, а зло — когда провал и разоблачение. И все же сердце мое порой содрогается и все обрывается внутри, когда я размышляю над своими поступками. Но я всего-навсего женщина, а все женщины суеверны. Однако надеюсь, что в этом деле мои негры смогут помочь мне. То, что Нефертити рожает одну дочь за другой, терзает мне сердце. Каждый раз получается так, будто забрасываю камень за спину, иду дальше, а он передо мной на дороге, как неотвязное проклятие.
Ее толстые губы шептали заклинания, и она беспокойно двигала ногами, но все это время ее проворные пальцы связывали яркий тростник, плетя циновку. Когда я взглянул на узлы, у меня сердце замерло. Ибо узлы, которые она вязала, были узлами птицелова, такими знакомыми мне. Да, я узнал их; такие плели только в Нижнем Царстве. Ребенком я видел их в закопченной тростниковой лодке, висящей над моей постелью.
Когда это воспоминание вдруг вспыхнуло во мне, у меня онемел язык, а руки и ноги оцепенели. В ночь моего рождения дул слабый западный ветер, неся лодку вниз по течению, и она остановилась на берегу возле дома моего отца. Мысль, которая озарила меня, когда я наблюдал за пальцами царицы-матери, была столь чудовищна и ужасна, что я старался отогнать ее, говоря себе, что кто угодно мог бы вязать узлы птицелова, изготовляя тростниковую лодку. Но ведь птицеловы занимались своим ремеслом в Нижнем Царстве, и я никогда не видал, чтобы такие узлы вязали в Фивах. Мальчиком я часто рассматривал закопченную лодку со сломанными стренгами и восхищался узлами, которые соединяли их, хотя тогда я не знал, что они связаны с моей собственной судьбой.
Но царица-мать и не заметила, как я вдруг впал в оцепенение. Не дожидаясь моего ответа, она погрузилась в свои собственные думы и воспоминания. Потом сказала:
— Возможно, я кажусь тебе бесчестной и омерзительной, Синухе, после того как я говорила столь откровенно. Не суди меня слишком сурово за мои проступки, но постарайся понять. Нелегко юной дочери птицелова войти в женские покои фараона, где все презирают ее за темную кожу и широкие ступни, где она получает тысячи уколов со всех сторон и спасти ее может только прихоть фараона и красота ее юного тела. Так неудивительно, что я была не очень разборчива в способах и средствах, какими старалась завоевать сердце фараона; ночь за ночью я посвящала его в необычные таинства любовных игр чернокожих, пока он уже не мог больше обходиться без моих ласк и пока я не стала править Египтом, прикрываясь его именем. Это позволило мне расстроить все интриги в золотом дворце, избежать ловушек и разорвать раскинутые вокруг меня сети; я и мстила, не задумываясь, если на то была причина. Страх передо мной сковал все языки, и я правила золотым дворцом по своей воле, а юля моя состояла в том, чтобы ни одна жена не родила фараону сына, пока не рожу я. Поэтому ни одна жена и не родила ему сына, а дочерей, которые рождались, я выдавала замуж за знатных людей, — так сильна была моя воля. Все же сначала я боялась рожать детей, чтобы не испортить фигуру, ведь тогда только мое тело удерживало его и я еще не опутала его сердце тысячью сетей. Более того, он старел, и объятия, которые давали мне власть над ним, отнимали у него силы, так что когда наконец я решила, что пришло время родить, я, к моему ужасу, произвела на свет дочь. Эта дочь — Бакетатон, которую я все еще не выдала замуж; она — еще одна стрела в моем колчане. В колчане у мудрого всегда много стрел, и он никогда не полагается на одну-единственную. Время шло, и я была в ужасном смятении, пока наконец не родила сына. Он принес мне меньше радости, чем я ожидала, ибо он безумен; поэтому я сосредоточила все мои помыслы на его сыне, хотя он все еще не появился на свет. Так велика моя сила, что ни одна из жен фараона не родила ему сына, и за все эти годы рождались только девочки. Можешь ли ты, Синухе, как врач не признать, что мой магический дар поразителен?
Трепеща, я посмотрел ей в глаза и сказал:
— Невысокого полета и подлая эта твоя магия, великая царица-мать: каждый может увидеть, как ты вплетаешь ее в этот пестрый тростник.
Словно ужаленная, она выронила свою работу, ее красные от выпитого пива глаза вылезли из орбит, и она воскликнула:
— Ты тоже чародей, Синухе, или об этом деле знают все?
Я ответил ей:
— Когда-нибудь все выходит наружу. Быть может, у тебя и не было свидетелей, но тебя видела ночь, а ночной ветер многим нашептал о твоих делах. Правда, ты смогла укоротить людям языки, но не смогла заглушить шепот ночною ветра. Тем не менее циновка, которую ты плетешь, необычайно красива, и я был бы рад получить ее в подарок. Я высоко ценил бы его, конечно, выше, чем любой другой, получивший такой дар.
Пока я говорил, она понемногу успокоилась. Дрожащими пальцами она продолжала свою работу и снова пила пиво. Когда я замолчал, она бросила на меня хитрый взгляд и сказала:
— Пожалуй, я дам тебе эту циновку, если когда-нибудь закончу ее, Синухе. Это прекрасная циновка — и драгоценная, поскольку я сплела ее собственными руками. Этот подарок заслуживает ответного. А что ты предложишь мне, Синухе?
Я рассмеялся и равнодушно ответил:
— Уж раз я должен отдарить тебя, царица-мать, я дам тебе мой язык, хотя был бы рад, если бы ты оставила его на месте. Я не воспользуюсь им против тебя, ибо он уже принадлежит тебе.
Бормоча что-то про себя, она метнула на меня косой взгляд, а затем сказала:
— Зачем же мне принимать как дар то, что и так принадлежит мне? Никто не помешает мне укоротить твой язык. Заодно я могла бы отрезать тебе и руки, так что ты не сумел бы и написать то, чего уже не сможешь сказать. К тому же я могу отправить тебя в мои подземелья к моим дорогим неграм, откуда ты, вероятно, никогда не выберешься, поскольку они любят приносить человеческие жертвы.
Но я ответил ей:
— Видно, что ты выпила слишком много пива, царица-мать. Не пей больше сегодня, не то тебе приснятся гиппопотамы. Мой язык принадлежит тебе, и я надеюсь получить твою циновку, когда ты ее закончишь.
Я встал, чтобы уйти, а она захихикала, как это делают захмелевшие старухи.
— Ты очень позабавил меня, Синухе, очень позабавил меня!
Я оставил ее и вернулся в город невредимым, а Мерит разделила со мной циновку. Я не был уже вполне счастлив. Мои мысли постоянно возвращались к дочерна закопченной тростниковой лодке, которая висела над моей постелью, к смуглым пальцам, что связывали тростник узлами птицелова, к ночному ветру, который нес утлую лодку вниз по течению — от стен золотого дворца к фиванскому берегу. Я уже не был вполне счастлив, ибо во многой мудрости много печали, а это та печаль, без которой я мог легко обойтись, поскольку уже не был молодым.