Наследник Тавриды
Шрифт:
«…Состоя с прошлого года членом Коренной управы “Союза благоденствия”, думал я поначалу, что радение сего общества направлено ко благу человечества и ко смягчению в Отечестве нашем тягостных порядков крепостного уклада. Однако же весьма скоро убедился, что товарищи мои, большею частью люди молодые и поверхностно образованные, видят единственным способом достижения благородных целей кровавое возмущение. Руководят ими лица высокого положения. Николай Тургенев, Федор Глинка, Муравьевы, Михаил Орлов, Оболенский, Якушкин…»
Лучше бы этого не знать.
Библиотекарь вопросительно
– Нужно ознакомить с донесением Иллариона Васильевича. – Бенкендорф вздохнул. – Друг мой, вы осознаете степень собственного риска?
Вечером, когда Воронцовы вернулись во дворец на Английской набережной, их визитировал Николай Тургенев. Породистый молодой человек с приятным лицом, но из-за близко посаженных глаз его взгляд все время уходил в сторону. Казалось, гость избегает смотреть прямо. Когда граф командовал корпусом во Франции, Тургенев служил там по дипломатической части, а вернувшись в Россию, пошел в гору и теперь занимал должность помощника статс-секретаря Государственного совета.
Лиза удалилась к себе, а мужчины остались в кабинете. Графиня не любила Николая. После его посещений у мужа происходило разлитие желчи, и он начинал говорить, как якобинец. Язвительно и зло. Чему удивляться? Государь подписал назначение Воронцова генерал-губернатором, но не отдал приказа отбыть к месту службы. Ждал. Наблюдал. Выдерживал нового наместника на коротком поводке. Это бесило Михаила.
Недавно, по просьбе Тургенева, граф обратился к императору за разрешением создать общество, где помещики могли бы обсуждать способы освобождения крепостных. Александр Павлович высказал массу любезных слов и заверил в своем личном благоволении. Лиза внутренне негодовала.
– Почему эти господа сами не пошли к царю? Они используют тебя.
Михаил морщился. Он не собирался спорить с женой на скользкие темы. Но той все равно казалось, что бывший сослуживец втравливает мужа во что-то опасное. Поэтому, пренебрегая правилами хорошего тона, молодая дама потихоньку пробралась к кабинету. Дверь была полуоткрыта.
– Государь не намерен исполнять принятых на себя обязательств, – слышался из-за нее сухой голос гостя. – Я вообще не понимаю, почему все, имеющие средства, не переселяются из России? Здесь невозможно дышать. Я постарел в Петербурге за два года на сто лет…
– Вы уверены, что в Европе карбонарии не украсят вами фонарь? – с усилием рассмеялся Михаил.
Николай только дернул головой.
– Скоро и здесь не будет проходу от желающих освещать улицы телами аристократов. – Он полез в карман сюртука, явил свету вчетверо сложенный листок и, найдя строки, отчеркнутые ногтем, продекламировал:
«Самовластительный злодей!Тебя, твой трон я ненавижу!Твою погибель, смерть детейС жестокой радостию вижу…»Граф поперхнулся.
– Что это?
– Стихи. Один поэт. Совсем молодой. У него большие неприятности.
– Не удивляюсь. – Воронцов выхватил листок из рук собеседника и зашвырнул в камин.
– Что толку? Завтра будет новое, – меланхолично отозвался Тургенев. – Государь упустил время, когда все можно было решить мирно.
– Боюсь, что легкость, с которой вы смотрите на подобные вещи, не делает вам чести, – отчеканил хозяин дома. – Как вы себе представляете горы трупов на Невском?
Лиза отошла от двери. Она по-прежнему ничего не понимала и стыдилась своего поведения. Часов около 12-ти гость уехал. Тогда молодая женщина накинула капот и отправилась в кабинет мужа. Михаил неподвижно сидел в кресле, рядом с ним на столике у камина стоял полупустой стакан бренди. Графиня подошла сзади и положила ему руки на плечи.
– Пойдем?
– Я сейчас, – он поцеловал ее в ладонь. – Иди.
Квартира, которую офицеры снимали в доме графа Остермана-Толстого, выходила на Галерную улицу. Две комнаты в нижнем этаже делили между собой адъютант хозяина Иван Лажечников и майор Денисевич, приехавший из Малороссии. Около восьми часов утра постояльцы были отвлечены от своего военного туалета требовательным стуком в дверь. В прихожую вошли три незнакомца, один из которых – худенький молодой человек во фраке – заявил, что у него к майору дело чести. Он метнул на умывавшегося Денисевича огненный взгляд, при этом крылья его арапского носа затрепетали.
– Скажите, сударь, вы ли вчера столь невежливо обошлись со мной в театре? – вопросил штатский. – И готовы ли сегодня дать мне удовлетворение?
Стоявшие за спиной у юноши два кавалергардских поручика, молодца и красавца, довольно заухмылялись, погромыхивая шпорами и саблями.
– Я? – опешил Денисевич. Он был выбрит ровно наполовину и вертел в руках мыльный помазок.
– Вы были вчера в театре? – потребовал ответа вошедший.
Майор кинул.
– Меня помните?
Денисевич сощурился, и на его лице мелькнуло раздражение.
– Вы тот самый наглец, который всем мешал.
– Отлично. Мы уговорились с вами драться.
Удивлению майора не было границ. Он отставил тазик, взял со спинки стула полотенце, скомкал его и снова бросил на стул.
– Я ничего подобного… И с какой стати?
Его замешательство легко было понять. Это в столице власти сквозь пальцы смотрели на дуэль – слишком много знатных шалопаев – а у них, в провинции, живо пустят под суд и поснимают густые эполеты. Чего майору явно не хотелось.
– Да кто вы, черт возьми, такой, что требуете ответа у штаб-офицера?
Один из кавалергардов выдвинулся вперед и пробасил:
– Вам не стыдно будет иметь дело с моим товарищем. Он дворянин старинной фамилии. Пушкин. Мы секунданты.
При звуке этого имени адъютант Лажечников побелел и подался вперед.
– Не с Александром ли Сергеевичем имею честь разговаривать? – выдохнул он.
– Да, – штатский поклонился, по его губам скользнула приветливая улыбка. Против соседа своего «оскорбителя» он ничего не имел. – Ваш товарищ вчера в театре в присутствии многих слушателей осмелился делать мне выговоры.