Наследники Фауста

Клещенко Елена Владимировна

– У вина ведь тоже есть дух, - непонятно пояснил Дядюшка и сделал приглашающий жест.
– Отведай пока паштету, а потом спустимся вниз. Ты как следует выспался, и тебе не повредит веселая компания. Здесь ты никого не удивишь даже самым странным поведением, твою девичью робость спишут на хмель, а ты тем временем присмотришься и обвыкнешься… Нет, нет, не скромничай! Отрезай побольше! Вот так. Потом я провожу тебя к дому, где ты остановился, а утром, когда пробьет семь, пойдешь к господину Майеру. Полагаю, почтенный доктор будет весьма удивлен твоими успехами. Вечером я снова жду тебя здесь,

дабы ты мне сказал, удался ли опыт… Уже наелся? Ну ничего, проголодаешься - там подадут. Что ж, Генрих-Мария, пойдем! Где моя гитара?

Он вытащил из-за ложа странный инструмент, немного похожий на лютню, но больше и с коробом в виде арабской цифры 8; задетые струны издали густой басовитый звон.

– Я привез ее из Саламанки, - сказал Дядюшка.
– Подобная штука там не в диковинку. По моему убеждению, для веселья она подходит больше, чем лютня. А что веселье там уже началось, я тебе, парень, смело могу обещать.

Дядюшка не ошибся. Зал был полон; пар из мисок, чад от факелов и горелого мяса собрался в плотное облако, а голоса звучали куда более громко, чем это бывает днем, и спотыкающийся лютневый перебор был еле слышен. За длинным столом, пожалуй, не нашлось бы места, если бы некто, судя по худобе и следам обильных возлияний на юном еще лице, - школяр, не чающий более докторской степени, не встал и не прокричал:

– Эгей, господин Шварц! Доброго вечера! Пожалуйте к нам! А Генрих все с вами? Эй, Генрих, как здоровьичко?

– Хорошо, благодарю вас, - вежливо ответил Генрих-Мария.
– Как ваше?

– Га-га-га! Ну, паренек, ты отмочил!
– развеселился вопрошавший.
– Присаживайтесь, господин Шварц, давеча вы нас угощали, теперь мы вас…

– Эй, Франц, полегче, - перебил хлебосола юноша более степенного вида.
– Кто это - «мы»? Уж не ты ли?

– Хватит спорить, хватит спорить, - Дядюшка не дал Францу обидеться.
– Поскольку я здесь человек новый и, можно сказать, гость честной компании, да вдобавок и дела мои в вашем славном городе идут успешней некуда, я хотел бы еще раз угостить всех присутствующих…

Последние слова потонули в восторженных воплях и улюлюканьи. «У-у-у! О-о-о! Vivat господин Шварц!» Сидевший напротив сорвал с головы шапку и подбросил ее к потолку, другой вспрыгнул на скамью, отколол несколько весьма рискованных коленец и рухнул бы на стол, прямо в дымящееся блюдо, когда бы его не подхватили добрые друзья. Генрих ошеломленно водил глазами, обозревая буйное сборище. Сосед слева толкнул его локтем в бок и прошептал: «Ну и приятель у тебя! Где он берет свои гульдены, не разнюхал?» Генрих только мотнул головой.

Прокричали славу дорогому гостю, и вино опрокинулось в глотки. Генрих не смог вразумительно ответить на вопрос, отчего он так мало пьет, его хлопнули по плечу, и полупустая кружка ненароком оказалась в руке у соседа.

– Песню!
– гаркнул кто-то.

– Песню, песню!
– Фабиан, тебе петь!
– Всем петь! Ecce quam bonum… - Нет, замолчи! Ты гугнивый!
– Я гугнивый?!
– Тихо, вы! Пусть Фабиан поет, пока трезвый!
– Как это трезвый? Он что, не пил с нами?! Позо-ор!… - Тихо, вы, все! Молчать! Пой, Фабиан!
– Что ты вчера пел, про доктора Фауста! А господин Шварц подыграет!

Да, господин Шварц?

Дядюшка, весело оскаляясь и косясь на Генриха, перебрал лады. Фабиан - тот, кто прыгал на скамье, коренастый и толстощекий, со сросшимися бровями - махнул рукой на Франца, который никак не мог закончить невнятное объяснение, затем подмигнул музыканту и стукнул о стол, отбивая счет.

– Приехал доктор всех наук

И с ним его нечистый друг

Из Виттенберга в Лейпциг.

Окончен день, настала ночь,

А без вина совсем невмочь -

Такое, право, горе…

Голос у Фабиана и впрямь был неплох, и петь он был превеликий мастер. Низкий звон гитары странно волновал сердце, придавал шуточной песенке некое важное тайное значение, которого она конечно же на самом деле не имела… Улыбайся, улыбайся, говорил себе Генрих, и когда вино добралось до головы, песенка вправду предстала смешной.

– «Здесь кто-то глуп, а кто из нас -

Про то узнаем мы сейчас», -

Ответил доктор Фауст.

И подбочась кричит с седла:

«Вперед, толстуха, но, пошла!» -

И бочка поскакала!

Застолье взревело: каждый вообразил чародея верхом на бочке и ужас хозяина, проигравшего залог. Песня кончилась, Фабиана и господина Шварца наградили рукоплесканиями. Генрих взглянул на Дядюшку; тот беззвучно расхохотался, потом шепнул ему на ухо, прикрывшись ладонью: «Было, было! Почти в точности так! Не седлал он ее, это приврали, а прочее… ох!»

Опрокинули еще по кружке. Попытались исполнить круговые куплеты - каждый по четыре строки, да, на счастье Генриха, сбились и замяли пение за два человека до него. Сосед слева по имени Антон взял через стол лютню и, зачем-то оглянувшись, завел: «Пошла я как-то на лужок…» Немецкие нечетные строки чередовались с латынью в четных, и ежели родной язык певца говорил о сравнительно благопристойных предметах, латинские обороты были таковы, что Генрих залился краской и потупил глаза в стол. Боже небесный, вот так песенка. Куда там Катуллу…

Теперь хохотали не столь дружно: видать, в латыни не все одинаково преуспели. Следующая песня была чисто немецкой, но не более приличной: «Девица по воду пошла, трала-ла-ла! Девица воду пролила, трала-ла-ла!…» Дядюшка молча посмеивался.

Часом позже хмель настроил собравшихся на возвышенный лад. Застолье поредело и утихло (ибо самые шумные уже оказались под столом и не могли идти в счет). Лютню взял Фабиан, нежданно-негаданно снова протрезвевший. Собутыльники пригорюнились - народная баллада была превыше похвал. Приятель Фабиана, доселе не певший, подтянул в терцию:

Расчеши свои волосы, Лоре,

Позабудь свое горькое горе!

Не забыть, отвечала она,

Унесет мое горе волна…

Было за полночь, когда Генрих и господин Шварц покинули трактир, нарочито шумно прощаясь со всеми добрыми друзьями и пошатываясь. Звездная июньская ночь оказалась светлым-светла, небо, синевато-серое, как бывают цветы сирени, все еще белело на закате, и даже камни мостовой отчетливо виднелись под ногами. Глотнув влажной ночной свежести, Генрих ускорил шаг.

– Ну как?
– осведомился нечистый. Он, разумеется, был совершенно трезв.
– По душе тебе новая жизнь?