Наследники империи

Молитвин Павел Вячеславович

И все же, даже излечившись от любви к ай-дане, из жалости и в память об ее отце он, скорее всего, согласился бы взять дочь Мананга в жены и ввести в свой род. Ни злобной радости, ни торжества по поводу того, что Тимилата вынуждена будет просить его о том, в чем сама же ему столько раз отказывала, он не испытывал. Случилось то, что должно было случиться: недальновидная дочь Повелителя империи, разогнав и распугав мудрых советчиков, имевших смелость говорить неугодные ей речи, осталась одна. И тут же, навредив себе так, как не сумел бы сделать этого самый злейший враг, до смерти перетрусив, бросилась за помощью к тому, кто наиболее безропотно сносил ее насмешки и поношения. Да, чутье не подвело ай-дану: если бы не Лата — которая уже чувствовала себя хозяйкой в доме казначея, а кем стала бы она, появись в нем Тимилата? —

и если бы не сомнительность прав Баржурмала на престол, которые ничто не могло укрепить лучше женитьбы на законной дочери Мананга, Пананат, конечно, взял бы ее в свой род. Однако все складывалось таким образом, что теперь Тимилата принуждена будет еще при жизни искупать все то зло, которое успела причинить своему сводному брату и тем, кто тщился выполнить последнюю волю ее Богоравного отца…

Имперский казначей замедлил шаг. Навстречу ему по галерее шел фор Азани, и даже издали было видно, что молодой человек пребывает в расстроенных чувствах. Похоже, он только что был у Баржурмала и разговор с наследником престола настолько вывел его из равновесия, что он по рассеянности вместо своего роскошного плаща перекинул через локоть выцветший и выгоревший за время похода плащ яр-дана. Любопытно было бы взглянуть на него, когда он заметит свою ошибку…

— Приветствую тебя, благородный Азани.

— Да пребудет с тобой мудрость Кен-Канвале! — Молодой фор не слишком удачно изобразил дружелюбную улыбку на сведенном судорогой гнева лице и, не сбавляя шаг, устремился мимо Пананата…

Никогда в жизни Азани не чувствовал такого непреодолимого желания крушить и убивать.

Даже узнав, что юрхал Ехарингауль возглавил мятеж в Мугозеби и, вырезав половину гарнизона, осадил дворец наместника Неморга, он не испытывал ничего подобного. На юго-восточном рубеже империи, где прослужил он без малого четыре года и откуда отозван был в Ул-Патар в связи с тяжелой болезнью отца, ему довелось повидать всякое, но то, что было терпимо для отдаленной провинции, никак не приличествовало столице Земли Истинно Верующих. В вечно кипящем страстями Мугозеби он знал, от кого следует ожидать удара в лицо и от кого в спину, побудительные мотивы нескончаемых выступлений ущемленной в правах местной знати были очевидны, а способы пресекновения их известны. Азани случалось попадать в совершенно безвыходные положения, но ни разу еще не испытывал он такого отчаяния, бессильной ярости и безысходной тоски, как после возвращения с пира в Золотой раковине, когда слуги передали ему записку, извещающую об уготованной Марикаль участи.

Похитившие ее грязные выродки предупреждали, что, если в течение трех дней они не получат какой-либо предмет из носимого яр-даном одеяния, фор никогда больше не увидит свою сестру. Лаконичное предупреждение уместилось в трех строчках, затем следовало подробнейшее и гнуснейшее описание того, что похитители сделают с пленницей, не обретя желаемого. Уже за одно это описание Азани отдал бы их в руки мастера-расчленителя, однако что толку сотрясать воздух угрозами, не имея возможности привести их в исполнение? А вот похитители Марикаль могли сотворить с ней все, что измыслили и посулили в записке: вымазав медом, отдать на съедение рыжим муравьям; бросить в погреб, кишащий лишангами; продать в один из храмов Ублажения плоти, которые, невзирая на многочисленные запреты, тайно процветали в больших городах империи… Писавший послание фору, не ограничившись этим, перечислил еще дюжину способов расправы с не повинной ни в чем девушкой, но их Азани запретил себе вспоминать, чтобы не задохнуться раньше времени от страха за сестру, ярости и отвращения. Автор записки был омерзительным уродом, тварью с извращенным и ущербным, нечеловеческим разумом, и, если ему будет позволено, он, вне всякого сомнения, с наслаждением сделает с несчастной пленницей все, что обещал. И сколько бы Азани ни скрежетал зубами, сколько бы ни грозил самыми страшными карами и ни призывал на головы смердящих выкидышей Агароса гнев Кен-Канвале, помешать он им не мог.

Уверенный в том, что сестренка похищена ярундами, Азани на следующее после пира утро отправился во дворец Хранителя веры, но привратник даже не потрудился отворить перед ним ворота, сообщив, что Базурут до Священного дня не принимает никого, кроме приглашенных участвовать в ритуальных молениях, которые должны определить судьбу империи.

Молодой

фор прибавил шагу и оскалился, с отвращением припоминая, как бесновался и орал, брызжа слюной, колотя руками и ногами в гулкие бронзовые ворота. Естественно, их не открыли — связываться с озверевшим фором стражники не хотели, и ему не осталось ничего иного, как вернуться домой. Будучи вне себя и решив, что раз уж ему не удалось добраться до Базурута, за его злодеяния должен ответить кто-то другой, он велел джан-гам седлать дурбаров, и, если бы не вмешался Ларваг, одному Предвечному известно, чем бы все это кончилось. Два или три святилища они бы, может, и сумели разгромить, однако какой смысл срывать злость на желтохалат-ных, которые и ярундами-то не были и ведать не ведали о кознях Верховного жреца?

Ларваг накачал его вместо вина какой-то дрянью и долго выспрашивал о содержании записки, но у Азани хватило ума даже в полубеспамятстве держать язык за зубами. В глубине души он уже смирился с тем, что ему придется выполнить требование похитителей, и сотнику незачем было знать о предательстве своего господина. Ибо молодой фор привык называть вещи своими именами и понимал: ярунды хотят погубить Баржурмала с помощью его же одежды, хотя как они это сделают — представить себе не мог. Ради спасения сестры он должен был предать друга, предать сына Мананга и единственного человека, достойного наследовать его трон.

Это было ужасно, и Азани, дабы избежать ловушки, в которую заманили его пожиратели падали, лживо именующие себя служителями Кен-Канвале, дважды подносил кинжал к горлу. Он был уверен — рука у него не дрогнет и Предвечный, с презрением взирающий на самоубийц, простит ему этот грех, как ни взгляни на него, все же меньший, чем предательство. И все же верный кинжал не пришел на помощь хозяину, смерть которого ничем не облегчила бы участь его сестры. Хуже всего было, однако, то, что чем больше Азани размышлял над создавшейся ситуацией, тем больше убеждался — предательство он совершит в любом случае. Только в одном предаст беспомощную пленницу, а в другом — полного сил мужчину. И если яр-дан еще как-то может избежать гибели, то Марикаль, даже если он перережет себе глотку, будет отдана на потеху извращенного душегубца, обещавшего тешиться над ней долго-долго…

Фор сделал свой выбор на рассвете, и удача сопутствовала предателю. Его — давнего друга яр-дана — стража пропустила в Золотую раковину без колебаний. Баржурмал обрадовался ему и назвал, как это бывало и раньше, братом. Он не сомневался, что Азани пришел, дабы сослужить ему добрую службу, и поскольку яр-дан как раз обдумывал, кого бы отправить навстречу спустившимся по Ит-Гейре тысячам Мурмуба, Татиринга и Янеромбы, то и предложил фору роль посланника. Покинуть Ул-Патар, не выручив сестру, не входило в планы предателя, и, не отказываясь от лестного предложения Баржурмала, он поведал, что хотел оказать ему услугу иного свойства:

собрать под свое начало молодежь из высокородных, ибо головорезы Мисюма не всегда будут столь охотно вступать в бой с приспешниками ай-даны. Мысль о том, что Хранитель веры в любой момент может переманить ночных стервятников на свою сторону, посулив им большее вознаграждение, чем Вокам, посещала и Баржурмала, так же, кстати, как и мысль об отряде высокородных, которые вступят в него, разумеется, со своими джангами. Лучшего чем Азани предводителя для такого отряда яр-дан не мог и желать. Предатель, в знак признательности, благоволения и возобновления прежней дружбы, был прижат к груди наследника и отпущен с миром.

Удача сопутствовала ему и дальше — в приемной, когда он выходил от Баржурмала, не было ни единого человека, и никто не видел, что вместо своего плаща рассеянный фор перекинул через локоть плащ яр-дана. Конечно, ошибка скоро обнаружится, но едва ли кто-нибудь поспешит ее исправить и придаст обмену плащами то значение, которое он заслуживает…

— Да вырвет Агарос кишки из безмозглых стражников, дабы повесить на них доверчивых ублюдков! Да оторвет он у секретаря яр-дана уши, дабы скормить их этой безмозглой скотине! — прошипел Азани, останавливаясь у фонтана и сжимая кулаки. Ему так хотелось, чтобы его остановили, схватили за руку, но разве может кто-нибудь заподозрить благородного фора в предательстве! Вот хоть Бешеный казначей, ведь видел, должен же был видеть, ежели не слепой, что несет он не свой, а Баржурмалов плащ! Так нет же, прошел как ни в чем не бывало!