Наследники (Путь в архипелаге)
Шрифт:
— Я все равно ничего не буду подписывать! Я просто не имею права, на это директор есть!
— Директора как раз нет. В этом случае завуч его замещает.
— Кто вам сказал?!
Михаил медленно посмотрел на нее, пожал плечами, подвинул к себе акт и нацелился ручкой в графу «Примечания».
— Что вы собираетесь писать? — нервно спросила завуч.
— Отношение. Об отказе должностного лица принять ребенка в подведомственное ему учреждение. Вы подпишете, что отказались, и будем считать…
— Я же сказала: ничего не подпишу!
— Вот тут вы ошибаетесь, — веско произнес Михаил. — Одно из двух подписать
Он увидел, что завуч не только злится, но и напугана.
— Но я же правда не могу! Товарищ… э… милиционер. У вас инструкция, а мне… Клавдия Геннадьевна мне голову оторвет, если я без нее…
— Видите ли… э… так и не знаю вашего имени-отчества…
— Тамара Павловна! — тоном проклятия сообщила она.
— Благодарю вас… — Спина у Михаила почти перестала болеть, и он чувствовал себя гораздо лучше. — Видите ли, Тамара Павловна, судьба вашей головы, при всей ее важности, за пределами интересов МВД. Это сфера Минпроса. Меня же (уж простите великодушно) больше беспокоит моя голова. Именно на нее посыплются громы и молнии, если я…
— Давайте так, — перебила его Тамара Павловна. — Подписывать акты я действительно не уполномочена. Я завучем первый год и в этом не разбираюсь… Я заберу у вас этого…
— Э… Мартюшова, — сказал Михаил.
— Да. Отправлю его пока на уроки, потом сдам на продленку, Бабкина сообщит матери… А Клавдия Геннадьевна обещала сегодня все же заскочить в школу. К двум часам…
— Это что, я полдня должен ждать ее?
— Но у вас же есть второй… подопечный. Пока отведите его… — Она увидела, что Михаил заколебался, и добавила решительно: — Это все, что я могу предложить.
Ни правила, ни здравый смысл принимать предложение завуча не позволяли. А что, если эта Клавдия Геннадьевна окажется дамой юридически подкованной, учует зыбкость инструкции и усмотрит в действиях эвакуатора больше нахальства, чем законности? Или еще хуже — Мартышонок рванет до ее прихода?.. Но, с другой стороны, куда он рванет, если почти спит на стуле? Тряская ночь в вагоне и недавние приключения измотали его. Да и куртку запрут в раздевалке.
— Тошка, иди сюда, — сказал Михаил.
Мартышонок встряхнулся, помигал, послушно подошел. Штаны уже не съезжали: пуговиц, конечно, не было, но ремешок Михаил, когда вошли в школу, отдал. Мартышонок потупился, переступил.
— Тошка, будь человеком, а? — тихо попросил Михаил. Это можно было понимать по-всякому: и «будь человеком вообще», и «будь человеком, не драпай, по крайней мере пока не подписан акт». Мартышонок посопел и вдруг полушепотом отозвался:
— Дядя Миша, вы на меня не злитесь, ладно?
— Тошка, за что? — не сказал, а охнул Михаил.
— Ну… как я ругался в бункере.
— Да ладно… Ты тоже не сердись. За пуговицы…
Михаил виновато взлохматил ему голову. Виновато — потому что еще несколько секунд назад думал о дурацких бумагах, а не о самом Мартышонке. Он посмотрел на Тамару Павловну.
— Вы его сначала не на уроки, а в буфет отведите, он с вечера не ел…
Мартышонок расслабленно вздыхал. Нет, сегодня он не сбежит, подумал Михаил. И еще несколько дней. И может, месяц. Но в конце концов убежит опять. Потому что ничего его не держит дома, в заплеванной
— К двум часам я вернусь… Со вторым подопечным, надеюсь, не будет хлопот: я веду его не в школу, а к маме. — Он сказал это не столько для Тамары Павловны, сколько для Димки, который томился на стуле в ожидании своей судьбы.
Димкина мать была бухгалтершей в каком-то управлении «Облстройремпром и т. д.». Ее вызвали в пыльный, пахнувший старым картоном вестибюль. Лет тридцати пяти, в меру крашенная, в меру интеллигентная и достаточно встревоженная историей с сыном, Димкина мама коротко попричитала над ним («Что же ты надумал это, а? Глупый ты мой! Сколько людей на ноги поднял…»). Потом, сдержанно всхлипывая, поблагодарила Михаила, расписалась, где надо. Вопросительно глянула мокрыми глазами:
— А… что еще?
— Еще вот что… Дима, посиди там в уголке, я скажу маме, что обещал… Софья Аркадьевна, послушайте внимательно и постарайтесь поверить мне. Дима не сможет жить в интернате. Есть ребята, которые просто не могут без матери, без дома, он такой… Знаете, я с пацанами имею дело каждый день, разбираться кое в чем научился… Пожалейте парня. Иначе он будет убегать снова и снова, пока не кончится это бедой…
— Господи, да я же понимаю!.. Я думала…
— Простите, — перебил Михаил. — Я вмешиваюсь в личную жизнь, но работа такая. Постарайтесь доказать вашему мужу, что…
— Ой, да что вы! И доказывать не надо! Он сам говорил: зачем в интернат, втроем проживем! Это я сама думала, как лучше. А Димочка… Дима, ты же сам согласился!.. Говорили, интернат самый лучший, с художественным уклоном.
— Какой бы интернат ни был, уклон один — сиротский, — сумрачно сказал Михаил. — Не все привыкают…
— Ой, да пусть! Пусть в старую школу идет. Я ведь не знала… — Она жалобно улыбнулась. — Думала, чтобы всем хорошо было. Квартира-то однокомнатная. Маленький появится — тогда как?.. Да ладно, шкафом отгородимся! Лишь бы всем хорошо…
…Димка догнал Михаила на улице. Выдохнул со счастливой слезинкой:
— Михаил Юрьевич… Можно, я вам письмо напишу?
— Напиши, Дим, если захочешь… — Михаил подержал его за плечо. — Ну, будь здоров. Живи…
Димка не напишет письмо. Пишут несчастливые: из спецшкол, спецучилищ, колоний. Пишут в тоскливом желании хоть капельки тепла, в надежде на ответное человеческое слово. А зачем станет человек писать, если у него все благополучно? Пускай это благополучие в закутке за шкафом, в тесной комнате, где неутомимо орет новорожденный брат или сестра, где нелюбимый отчим, где сердится замотанная работой, стирками, бессонницей, возней с младенцем мать. Все равно — дом. Все равно — мама…