Наследники
Шрифт:
— Ты не вертись, собирайся с силушкой! Тут балаганчик есть, косцы откосились, сена много. Доберешься?
— Нет, не добраться мне, баушка, — поник головой Ивашка.
— А ты потужись! Надо добраться, там и укроешься, а я тебя травками, травками всю хворь облегчу…
Речь ее звучала усыпляюще-размеренно, как глухое бормотание падун-ручья.
Она схватила его под мышки и поволокла. Беглый, облегчая ей усилия, цеплялся руками, двигал ногами и полз вперед…
В шалаше среди сухой елани было тепло, приятно. Беглый зарылся в сено. Старуха подала ему горбушку
— А теперь, сынок, спи, набирайся сил. Я приду! — говорила старуха.
Олена сдержала свое слово: пришла и на другой и на третий день. Она принесла навар из лесных трав, омыла рану, перевязала чистой тряпицей и накормила беглого.
— Терпи, милый, не сдавайся. Выбирайся из хвори! — бормотала она и творила молитву.
Боли утихли, взор горщика стал ясен, разумен…
Старехонька Олена, а лесными травами выходила беглого. В скором времени он поднялся. Бродил по лесу травленым зверем, неслышно, крадучись. Однажды набрел на глубокое озеро. У тихих вод встали изумрудные сосны с медными корнями, раскиданными по теплому песку. Сосны глядели в озеро, а там в глуби отражались другие, опрокинутые. И так сладостно-тихо было созерцать эту тишину. Долгие часы горщик сидел над озером, поджидая Аниску.
Но девка не шла; как звезда, мелькнула в жизни и упала далеко.
Ночью над заброшенным балаганом катился месяц, струясь зеленоватым светом, а на елань выбрался волк; сев на задние лапы, он поднял кверху острую морду и протяжно-тоскливо завыл на луну…
«Уходить надо!» — решил Ивашка. На другой день горщик поклонился бабке Олене, обнял ее, как мать. У старой потекли слезы. Утирая их, она присоветовала:
— Беги на восход, все по ручью, выйдешь на речку, иди по ней день-два, увидишь ты горы, дремучий лес. Тут и быть пустыньке, скитам. Там нашей древлей веры людишки и укроют тебя…
Он взял от Олены узелок и ушел в тайгу. Темный ельник скрыл его, а старуха все стояла и глядела добрыми глазами в ту сторону, где исчез беглый…
8
Стоял жаркий летний день: по синему небу лениво плыли пухлые облака, от безветрия по земле стлался густой растопленный воздух, духота томила живую тварь. Псы у демидовских хором лежали, вывалив из пасти горячие языки, и часто дышали. Истомленный жарой пестрый петух безотрывно пил из колоды нагретую воду, куры копались в песке. Только одни счастливые утки, блаженствуя, крякали на прудовом просторе. Никита Никитич Демидов по обычаю отдыхал в кресле-возиле. Охломон отвез хозяина в полутемный прохладный кабинет и удалился в людскую.
Глубокий покой безраздельно овладел людьми. В каменных хоромах стояла прохлада, и от нее сон был еще крепче и сладостнее. Только один Иван Перфильевич Мосолов, старший демидовский приказчик, мужественно воздерживался от послеобеденного сна. С той поры, когда Акинфий Никитич отошел в вечность, помрачнел старый туляк. Задумчивый ходил он в эти часы по заводу, амбарам и дворам, зорко доглядывая за всеми.
«По хозяину тоскует, пес!» — с ненавистью втихомолку шушукались о нем рабочие.
— Верный раб! — хвалил Мосолова Никита Никитич и ставил его в пример: — Так должен жить человек, оберегая покой и добро своего радетеля!
Жалея доброго слугу, Демидов-дядя говорил приказчику:
— Пошто слоняешься? Сосни часок. Годы твои, поди, гнетут тело.
— Гнетут, — признался Мосолов. — Но хотя и стар стал, чрева мои огрузли, а от покоя и вовсе заплывут салом. А я не хочу умирать. Сухощавый долее живет.
— Это верно! — подтверждал паралитик. — Я хотя и хворый, но долго протяну. Жилист!
— Еще немало годков протянешь, хозяин, — льстил старику приказчик. — Демидовская кость крепкая. Жилист ты, Никита Никитич, верно. Вот оно что!
Старику нравилась похвала приказчика, он становился доступнее и, вопреки принятому обычаю, не злился, если Мосолов после обеда на минутку-другую заходил в полутемный хозяйский кабинет.
Никто не знал истинных дум, подлинной кручины старого приказчика. Не догадывался и паралитик, почему так тянуло к нему Мосолова в неурочное время. Но и сам демидовский подручный в бессонные тревожные ночи боялся признаться себе в своих помыслах, лукавил даже перед собой. С той поры, как он увидел сверкающие огоньки в бархатной тьме тайничка, Мосолов потерял покой и сон. «Жаден человек, ой, как жаден! — укорял он себя. — И куда оно, это проклятое богатство, если уже пошел восьмой десяток? И как буду ответ держать перед лицом господа, который в недолге позовет отсель в царствие небесное?»
Однако напрасно лукавил перед собой Иван Перфильевич. Понимал он, что все это отговорки. Причина была в том, что недоступен тайник. Слишком чуток сон паралитика, спит он и настороженным ухом слышит малейший шорох, улавливает чужое дыхание. А ключи носит на цепочке вместе с нагрудным крестом. Крепко сторожит свое богатство кащей бессмертный, куда как крепко!..
Только занесет ногу приказчик через порог кабинета, а Никита Никитич мгновенно открывает совиные глаза и подозрительно смотрит на него.
— Не спишь, Перфильевич? — полусонно спросит он.
— Не спится, хозяин, — тихо откликнется Мосолов.
«А если задушить его в сей час, кто дознается?» — шептал лукавый старому. «Подумай, старче, — убеждал он себя, — вот ты понапрасну пять годков прождал, а смерть не идет к нему; глядишь, тем временем тайничок опростают другие».
У Мосолова дрожали руки. А лукавый все шептал: «Чей Невьянск? Прокофия Акинфиевича. Умрет дядя, только ему и доступ к тайничку. И никому боле! Этот обчистит…»
Сегодня, когда все уснули сладким сном, Мосолов переступил порог хозяйского кабинета. Гнетущая тишина наполняла его; казалось, она сочится с тяжелых каменных сводов. Мосолов удивился молчанию, поднял голову. На него глядели широко раскрытые остекленевшие глаза хозяина.
Никита Никитич сидел в кресле тихо, неподвижно.
— Не спишь, хозяин? — еле сдерживая себя от радостной догадки, хрипло спросил Мосолов.
Демидов не откликнулся. Приказчик опасливо оглянулся, собрался с духом и тихонько подошел к креслу-возилу. Паралитик не моргнул глазом.