Наследство дядюшки Питера
Шрифт:
Разговоры о погоде сопровождали Джона Клейтона на всем пути от вокзала до отеля, название которого значилось на врученном ему пакете. Та же тема обсуждалась и в вестибюле, битком набитом офицерами всех званий и родов оружия. Осторожно пробираясь между ними (он оказался здесь единственным рядовым), Джон без труда распознал запасников, причем запасников, только-только распрощавшихся с прелестями штатской жизни.
Капитан, восседавший на табурете портье, бегло просмотрел удостоверение Джона и, сделав пометку в списке, кивнул
— Девятый этаж, комната 1240!
В просторный лифт вместе с Джоном вошли еще двое — полный, добродушного облика подполковник и совсем еще юный майор, невесть какими путями добывший свои офицерские нашивки. Впрочем, и на майоре и на подполковнике форма сидела одинаково мешковато.
Откозыряв по всем правилам (он хорошо знал, как мнительно бывает свежеиспеченное начальство), Джон скромненько встал в сторонке, но подполковник широким жестом пригласил его подойти поближе.
— Что же это вас так, коллега? — похлопал он пухленькой ладошкой по пустому погону Джона. — Или не хватило никелированных звездочек на складе? К похоронам, как и на свадьбу, принято являться принарядившись. Не так ли, господин наследник?
— Простите, сэр? — ничего не понимая, вытянулся Джон.
— Э, бросьте, — досадливо отмахнулся толстяк. — Я такой же командир полка, как вы — римский папа… У вас, собственно, что? Искусство, химия, энергетика?
— Киноактер, сэр, — неуверенно отозвался Джон, сообразив, что речь, по-видимому, идет о его гражданской профессии.
— Киноактер? — поднял брови полковник. — Ничего не понимаю! Что же вы собираетесь делать там, в Европе?
В этот момент лифт замер и оба офицера вышли, предоставив Клейтону теряться в догадках.
На девятом, последнем этаже, у выхода из лифта, Джона встретили двое молчаливых штатских. На сей раз документы были изучены гораздо тщательней. Здесь ничто уже не напоминало царившую внизу суматошную атмосферу военного отеля. Чистые, тихие коридоры с плотно прикрытыми дверями, немногочисленные сотрудники в штатском…
Джон почувствовал, как смутная тревога, тревога последних дней, притупившаяся было в шумном вестибюле, снова зашевелилась в нем. У таблички с номером «1240» он в нерешительности остановился.
— Войдите! — донесся из-за двери веселый рокочущий басок, когда Джон, преодолев минутную робость, осторожно постучал.
Нет, добродушная физиономия не введет его больше в заблуждение. Джон хорошо знает этих румяных улыбчивых джентльменов, готовых в любую минуту с самым приветливым видом послать вас за грошовое вознаграждение на смертельно опасный трюк или же выставить за ворота, обречь на нищету, голод, прозябание. О, за пять лет своей голливудской одиссеи он вдоволь насмотрелся на них — властелинов, боссов, хозяев жизни!
Полковник явно стремился придать разговору характер дружеской беседы. Что ж, рядовой Джон Клейтон ничего не имеет против. Разумеется, он будет начеку, все время начеку…
Однако странно: почему это начальство так интересуют его успехи в парашютной подготовке? Неужели только для отвода глаз? Олл райт, сэр, Джону есть о чем порассказать! Еще до того, как надел он форму парашютиста, ему не раз случалось кувыркаться в воздушном океане. Вот хотя бы при съемке «Грозы в Кордильерах»! Джон выбросился тогда с высоты в восемнадцать тысяч футов и приземлился на совершенно голом, почти отвесном скате. Не запутайся стропы парашюта в случайной трещинке, ему бы и костей не собрать.
— «Гроза в Кордильерах»? — оживляется полковник. — Помню, помню. Там снималась Генриэтта Гарви. В проливной дождь она на мустанге скачет в Каньон Дьявола на выручку к своему возлюбленному, выпрыгнувшему из горящего самолета… Но позвольте, ведь летчика играет Майкл Тейлор, я хорошо помню!
— Так точно, сэр, я только дублировал в трюковых сценах, — поспешно пояснил Джон. — Впрочем, на мустанге вы видели тоже не Гарви. Прекрасная Генриэтта до смерти боится лошадей и сырости. В нужный момент ее подменяет Мэй Кларенс.
— Вот как! — восклицает полковник. — А мыто, зрители, всегда в таком восторге от мужества нашей маленькой Генриэтты.
И он смеется — громко, от души, наполняя большой комфортабельный кабинет басистыми рокочущими звуками. Джон вежливо улыбается, хотя на душе у него при воспоминании о бедняжке Мэй становится тягостно и тревожно.
— Так-так, дружок, — говорит полковник, внимательно разглядывая извлеченную из коробки массивную, густо-коричневую гавану. — Ну, а что это за конфликт произошел у вас с полковым начальством?
Вот оно! Джон весь напрягается. Сейчас он собран, как перед опасным затяжным прыжком.
— Смелее, смелее, — подзадоривает его полковник. — Говорите все, как оно есть. Здесь вы можете не опасаться.
Черт побери, ему и нечего опасаться, если уж говорить по чести! Какое ж это преступление — отстаивать взгляды своего народа, правительства, президента? Конечно, ему не следовало давать рукам волю там, на полигоне, но как было удержаться, если этот мерзавец капрал позволил себе такую гнусность! Ведь это позор, позор для американской армии!
Полковник выслушал его не перебивая.
— Мне трудно осуждать вас, Клейтон, — произнес он, когда солдат закончил свой рассказ. — Неужели этот негодяй так и заявил?
— Во всеуслышанье, сэр! «Замените свастику на мишени советской звездочкой — и я положу все пять пуль в самое яблочко». Он и раньше, случалось, высказывался в том же духе, но такого себе не позволял. Ну, тут я не выдержал и…
— Мне трудно осуждать вас, Клейтон, — повторил полковник. — Вами руководили благородные побуждения. И все же… подумайте, что будет с армией, если все солдаты начнут награждать оплеухами унтер-офицеров? Есть другие пути.