Наследство от Данаи
Шрифт:
Лала игнорировала поползновения бабки-душечки загнать ее в свой курятник. Она упорно держала курс на свой двор, а потревоженные дождем цыплята — желтые комочки на быстрых ножках — семенили за ней с проворством, которого у бабушки Федоры давно не случалось. Увидев и услышав меня, наша ручная курочка почувствовала поддержку и пошла на агрессора в атаку. Она начала взлетать высоко над землей, громко кричать и пытаться выклевать бабушкины глаза.
— Кыш, кыш, зараза! Низка, убери свою дрессированную курицу, иначе я за себя не ручаюсь.
— Лала, Лала! — позвала я, и пернатое чудо заспешило домой, увлекая за собой мокренький желтый вихрь.
Когда она, успокоившись, стоически переходила дорогу под натиском низвергающейся воды, я насчитала в ее выводке двенадцать движущихся комочков.
— А что, если это не все цыплята? — я бросилась на грядки искать гнездо, в котором могли погибнуть не вылупившиеся птенцы.
— Куда? Картошку потопчешь! Чтоб тебе пусто было, бесстыдница, — поливала меня бабушка сверху.
— От вашей картошки пользы, как от козла молока. Только молоденьких курочек в обман вводит. Развели тут дебри.
Гнездо было устроено в самой середине разлапистого картофельного куста, густо перевитого березкой и молоденькой, набирающей силу повиликой. Лала наносила туда сухих веточек и устлала его своим пухом, земля вокруг гнезда была усеяна осколками скорлупы. Целых яиц в гнезде не оказалось.
— Да им уже дня два-три, — миролюбиво сказала подошедшая бабушка Федора. — Надо же! Я такого еще не видела.
— Чем же она их кормила?
— А ничем.
— Что было бы, если б дождь не пошел?
— Подождала бы ваша Лала, когда окрепнет последний птенец, и привела бы домой.
— А вы ее к себе хотели загнать, — с укоризной напомнила я.
— Так кто ж ее разберет под дождем, — оправдывалась бабушка. — Слышу, пищат, и она, наседка, кудахчет. Зовет их, значит. Что, думаю, такое? Когда вот оно что оказалось.
Лала у нас была непростой курочкой.
***
Лала у нас была не простой курочкой, и вполне заслужила иметь отдельное имя... Ее почти белая головка, ну, может быть, чуть желтоватая, переходила в пышную яркую шейку стройной формы. Дальше ее оперение наливалось более густым цветом и к хвосту становилось уже просто огненным. Сам хвост и кончики крыльев венчались иссиня-черными блестящими перьями.
Лала появилась на свет у наседки, хоть и отличающейся упорством и добросовестностью, но очень мелкой, маленькой. Под ней еле-еле поместился десяток яиц, из которых добрая половина захолонула, а из второй половины вылупившихся цыплят выжила только Лала. Остальные пропали, потому что наседка не могла их обогреть, пристроив под своими крыльями. Делать нечего, и молодая мама водила Лалу, которую мы тогда еще Лалой не называли. Водила до той поры, пока они не сравнялись по величине. Но Лала просто была крупной, по сути же оставалась еще цыпленком, то есть ребенком, привязанным к своей миниатюрной мамочке.
А незадачливая наседка, бросив, как водится, повзрослевший выводок, состоящий из одного цыпленка, засобиралась снова сесть на гнездо. При этом она квохтала, не снеся предварительно яиц на новую кладку, — словно просила помочь ей и подсыпать чужих. Отвергнутый цыпленок не отходил от нее ни на шаг. Более того, как всякий ребенок наследует своих родителей, начал копировать издаваемые ею звуки, поначалу изрядно коверкая их. Голос у цыпленка прорезался басистый, насыщенный, и традиционное наседкино «квох-квох-квох» выходило у него слабо узнаваемым подобием оного. Только рядом с наседкой можно было понять, чего он хочет добиться, о чем хочет известить мир. Цыпленок, в котором еще не угадывался пол, явно страдал и не желал мириться с участью отвергнутого.
— Что будет? — сокрушалась моя мама. — Два высиживания подряд, без перерыва. — И этот цыпленок от нее ни на шаг... Сколько же ей подсыпать яиц? Нет, ты слышала, как он квохчет?
— Угу, — подтвердила я странность в поведении цыпленка. — Им надо дать имена, а то не по-людски получается.
— Еще чего? — отмахнулась мама. — Не хватало только кур по именам называть. Кошмар!
Ради эксперимента она организовала новое гнездо, положила туда дюжину яиц и посадила горе-наседку.
— Не будет сидеть! — категорично прогнозировала мама наутро, собираясь навестить героиню последних дней. — Это у нее какой-то сбой инстинкта.
Через несколько минут мама вернулась в дом, глаза ее блестели радостью и удивлением, она была оживлена, как никогда.
— Пойдите посмотрите на чудо из чудес, — позвала она нас с папой. — Сказать кому — не поверят, — продолжала она интриговать, не объясняя сути дела.
В гнезде, пристроившись сбоку, сидела наша странная наседка, а рядом, заняв почти все гнездо, гордо восседал ее брошенный ребенок, цыпленок из предыдущего выводка. Не менее своей миниатюрной мамочки странный и настойчивый.
— Ого! — сказал папа. — Вот тебе и Лала.
Папа, видно, хотел сказать «ляля» — ребенок, малыш. Но, учитывая претензии птенца на взрослость, произнес «лала», пряча в это свою грубоватую иронию. Так у цыпленка появилось имя.
— А это, — я показала на взрослую курицу, — будет Нана! — образовав новое имя из «няня» по типу папиного.
— Вот все и устроилось, — засмеялся он.
Позже мы к имени Лала стали добавлять разные прилагательные, в частности «золотая». Дело было не только в том, что определился пол цыпленка — курочка, не в ее ярко-желтом цвете, а в поведении.
Лала сидела на гнезде с кладкой и на второй день, и на третий. А на четвертый день моя мама, видя упорство двух претенденток на высиживание потомства, подсыпала в гнездо еще два десятка яиц. Лала не переставала удивлять нас. Когда Нана выходила размяться и поесть, ее старший птенец занимал все гнездо, и ни одно яйцо не оставалось за пределами ее увеличенного распущенными перьями тельца. Время от времени она, как опытная мамка, подгибала под себя головку и переворачивала кладку. Это было трогательное зрелище. Нане же Лала доверяла не вполне, и поэтому сама надолго не отлучалась.