Насморк

Однажды утром ты просыпаешься, с тобой творится что-то неладное, немного болит голова, ломит поясницу, першит в горле и свербит глубоко в носу, — в общем, ничего страшного, но тем не менее ты целый день без причины раздражен и, сам не зная, почему, ругаешь всех подряд. А к вечеру на тебя наваливается стопудовая тяжесть, суставы становятся мягкими, мышцы дряблыми, будто тряпочными, ты вдруг

неистово чихаешь раз двадцать кряду — и пошло! Со слезящимися глазами, в шлепанцах, сидит этот комочек человеческого горя у печки, жалкий и мокроносый, кряхтит, пьет какой-то чай, чихает, кашляет, по комнате передвигается с опаской, избегает людей; его знобит, голова раскалывается, и вообще это вовсе не голова, а тяжелый шар, руки-ноги словно перебитые, под носом платок, вид страшный. Всяк, кто увидит этого беднягу, удались незаметно на цыпочках, ибо буйная и здоровая твоя веселость для него невыносима, он жаждет одиночества, покоя и сухих носовых платков. Он хотел бы сорвать с себя голову и повесить ее сушить на печку, хотел бы разобрать на части свое поруганное тело и устроить каждую часть в отдельности, он хоте бы… хотел бы… Ах, если б он знал, чего он хочет! Если б хоть что-то было достойно его желания! Если б где-нибудь во всей вселенной нашлось что-нибудь теплое и ласковое, что принесло бы его несчастной, тяжелой голове и покой и забвенье! Уснуть? Да, если б не эти нелепые, кошмарные сны! Раскладывать пасьянс? Да, но разве он выйдет! Читать? Да, но что? И тут это жалкое подобие человека поднимается и, пошатываясь, плетется к своей библиотеке.

О, библиотека, пестрая библиотека с тысячью корешков, хочу отыскать в тебе книгу, которая утешила бы меня, несчастного.

Э, нет, тебя, книга толстая и назидательная, мне сегодня не одолеть, ибо ум мой скуден и туп. Мне хотелось бы читать такое, что не станет напоминать о моей тупости и непонятливости, что-нибудь легкое, увлекательное, забавное… Фу, юморески, прочь с моих глаз, сегодня ваше вульгарное ехидство несносно, ведь вы превращаете и без того жалкого, обиженного судьбой человека в мишень для издевок, а я и сам обойден судьбой, и не мне наслаждаться сознанием того, как мы, несчастные люди, можем быть смешны и отданы на поругание.

Может быть, ты, героический роман, уведешь меня в те далекие века, в те эпические времена, когда не было насморка и здоровые, великолепные мужи пронзали жалкого соперника шпагой быстрее, чем я вытру нос? Нет, рука, протянутая к героической книге, бессильно опускается, сегодня я не поверю в блестящие и великие подвиги, человек — существо слабое и маленькое, униженное и миролюбивое… Нет, не лезьте ко мне сегодня с доблестью и честью, со страстями роковыми и ореолом славы! Идите прочь с любовными переживаниями и опьяняющим лобзаньем царственной красавицы; разве человек с мокрым платком под носом может думать о чем-либо подобном? Прочь, прочь, все не то, подайте мне детектив, чтоб захватил меня, дайте кровавую драму, чтоб влекла меня, затаившего дух, по волнующим следам жуткой тайны. Нет, нет, опять не то, сегодня мне не до тайных ходов и злодеев, покажите мне лицо жизни приветливое, явите людей в их обыденной жизни. Но только, ради бога, без всякой психологии. Сегодня у меня не хватит терпенья возиться с эмоциями, — черт его знает почему, но чужая психология всегда мучительна. Как будто нам мало своих собственных переживаний. И для чего только пишут книги?

М-да, эта книга чересчур реалистична, а сегодня мне хочется забыть о жизни. Та слишком грустна и безнадежна, эта — жестока и требует, чтоб человек каялся и самоистязался. А та вон — легкомысленная и пустая — ну ее! Эта просто недоступна моему пониманию. А эта, желтая, — такая горькая и безнадежная. У каждой своя боль. И почему это пишут книги чаще всего люди злые и несчастные?

Стоишь возле пестрой библиотеки в раздумье и дрожишь от озноба и жалости. Где взять что-то… что-то, ну просто что-то хорошее… и доброе к нам, сирым… и утешительное? Что не изранит… не изранит человека во всей его малости и ничтожности…

И тут он сует руку в угол шкафа и вытаскивает книгу, которую читал по меньшей мере сто раз, когда и дух и тело бывали особенно истомлены. Свернувшись на своем диванчике, он берет сухой носовой платок и, прежде чем углубиться в книгу, облегченно вздыхает…

Не знаю, но скорей всего это старик Диккенс.