Наталия Гончарова
Шрифт:
Священная реликвия, история обретения которой восходит к царствованию Михаила Федоровича, счастливо сохранилась.
К сожалению, на исходе двадцатого века, со смертью ее последней владелицы Наталии Сергеевны Шепелевой, урожденной Мезенцовой, правнучки поэта (замечу, тоже последней!), святыня покинула пушкинский род. Такова была воля той, что берегла ее многие годы от чужих недобрых глаз, — не продала, не отдала в музей, не потеряла. Носила святую ладанку на груди, не расставаясь с ней до самого смертного часа. Не суждено было Наталии Сергеевне дожить до двухсотлетнего юбилея своего великого
На ее долгую жизнь выпало великое множество испытаний. И не святая ли ладанка давала ей силы превозмочь все потери и обиды, оставаясь чистой и незлобивой душой?
Эта самая бесценная ныне и самая потаенная пушкинская реликвия! Мне посчастливилось видеть ее, и более того, приложиться к святыне в день поистине знаменательный — 23 июля (10 июля по ст. стилю) 2007 года — в празднование положения честной Ризы Господней. В обычной московской квартире, на юго-западе столицы, где до недавнего времени жил владелец реликвии, родственник Наталии Сергеевны по мужу, отец Дмитрий отслужил благодарственный молебен…
Духовный обет исполняется и ныне, в двадцать первом столетии!
Христианка
Истоки глубокой веры Наталии Николаевны — в ее детских годах.
Рядом с усадебным домом в Полотняном Заводе возвышалась фамильная церковь во имя Спаса Преображения, возведенная еще заботами старейшины гончаровского рода.
А в самом гончаровском дворце была устроена особая молельня, «образная», как ее называли.
В нескольких верстах от усадьбы находилась Тихонова пустынь, основанная старцем Тихоном. Святые, намоленные места… И еще стоял старый-престарый дуб, огромное дупло которого стало жилищем для святого отшельника. По роковому стечению обстоятельств дуб-великан сгорел в 1837-м (в год гибели поэта!) от удара молнии…
Матушка Наталия Ивановна воспитывала своих дочерей в строгости (подчас излишней, но не нам судить!), как монастырских послушниц, и в согласии с православной верой. Более всего пеклась о том, «чтобы сделать своих детей достойными Божьего милосердия».
Из записной книжки «Правила жизни» для молодых девушек (из архива Гончаровых):
«Никогда не иметь тайны от той, кого Господь дал тебе вместо матери и друга теперь, а со временем, если будет муж, то от него».
«Старайся до последней крайности не верить злу или что кто-нибудь желает тебе зла».
«Не осуждай никогда никого ни голословно, ни мысленно…»
«Никогда никому не отказывать в просьбе, если только она не противна твоему понятию о долге».
Из воспоминаний Александры Араповой:
«Сильное негодование вызывало в Наталье Ивановне малейшая небрежность и рассеянность в церкви: пропуск установленного поклона или коленопреклонения не проходили даром. «На что это похоже?! — журила она провинившуюся; — одному святому моргнешь, другому мигнешь, а третий пускай и сам догадается! Разве так молятся православные?» — и, чувствуя себя под ее строгим оком, зачастую юношеская пламенная молитва застывала под покровом обрядности».
Лишь одна Наташа из трех ее дочерей (старшая, Екатерина, перед кончиной во Франции фактически
Наталия Николаевна и жила как христианка.
Любила детей, и не только своих: «Положительно, мое призвание — быть директрисой детского приюта: Бог посылает мне детей со всех сторон…»
Трепетно относилась к своим близким, заботилась об отце, братьях и сестрах, хоть и была младшей в семье.
Скрашивала заботами старость дальнего родственника, писателя и художника графа Ксавье де Местра, умершего на ее руках.
Навещала бывшую гувернантку детей и, когда та болела, привозила ей доктора.
Беспокоилась о старом слуге, прежде служившем в ее доме.
Хлопотала об освобождении из ссылки писателя Салтыкова-Щедрина (с ним она познакомилась в Вятке); ей жаль было его загубленной молодости и таланта, увядавшего в вятской глуши. (Да и помнилось по рассказам Пушкина о невольной его жизни в Михайловском.) Она буквально одолевала просьбами кузена мужа Сергея Степановича Ланского, министра внутренних дел, пока не добилась помилования писателя.
Помогала и своим новым вятским знакомым: хлопотала то о помещении чьей-то дочери в институт, то об определении молодого человека на службу, то о выслуженной пенсии, то о смягчении сурового наказания!
Ты говорил со мной в тиши, Когда я бедным помогала, Или молитвой услаждала Тоску волнуемой души?«Я была бы в отчаянии, если бы кто-нибудь мог считать себя несчастным из-за меня», — говорила она. Истинные христианские добродетели — не показные. Гениальная пушкинская строка: «В молчании должно добро твориться».
В свете молчаливость Наталии Николаевны принимали за холодность и высокомерие. Ей ведомо было о том: «Несмотря на то, что я окружена заботами и привязанностью всей моей семьи, иногда такая тоска охватывает меня, что я чувствую потребность в молитве. Эти минуты сосредоточенности перед иконой, в самом уединенном уголке дома, приносят мне облегчение. Тогда я снова обретаю душевное спокойствие, которое часто раньше принимали за холодность и в ней меня упрекали. Что поделаешь? У сердца есть своя стыдливость. Позволить читать свои чувства мне кажется профанацией. Только Бог и немногие избранные имеют ключ от моего сердца».
И редкостной красотой своей не возгордилась, искренне считая ее не собственной заслугой, но даром Божьим. Значит, зачем-то дана была она ей. За красоту свою и претерпела.
Таков Вышний промысел: вся ее жизнь — испытание. Наталия-мученица.
Ею восхищались, ею любовались. Даже там, где суетные мысли о женских прелестях непозволительны. Долгое время из уст в уста в Яропольце, гончаровской вотчине, передавалось давнишнее воспоминание: «Когда Наталия Николаевна приходила в церковь к обедне, никто уже не мог молиться: все любовались ее необыкновенной красотой».