Наваждение Люмаса
Шрифт:
Глава пятая
Патрик снял номер в гостинице где-то за кольцевой дорогой. Мы прошлись по городу, спустились в подземный переход и, выбравшись из него, пошли по шоссе в сторону гостиницы. Это очень ночной район, весь переливающийся неоновыми вывесками кафе-магазинов, видеоларьков, работающих допоздна супермаркетов и ночных клубов. Отметившись у девушки за стойкой, мы по широкой деревянной лестнице поднялись к себе в номер — просторную чистую комнату, которая разве что совсем чуть-чуть поистрепалась за свою долгую жизнь. Пока Патрик переодевался, я стояла в ванной и разглядывала себя в зеркале. На мне уже лежит проклятие? С виду вроде не скажешь. С виду я скорее просто застигнутая врасплох, вымотанная и ослепленная уличными флуоресцентными огнями девушка.
Вы бы стали читать проклятую книгу, если бы она попала к вам в руки? Если бы вы узнали о том, что на свете есть проклятая книга, и она встретилась вам в книжной лавке, стали бы вы тратить на нее последние деньги? Если бы вы узнали о том, что на свете есть проклятая книга, вы бы стали повсюду ее разыскивать, даже если бы все уверяли вас в том, что во всем мире не осталось ни одного экземпляра? Вспоминая свой разговор с Вольфом, я все думала: а может, жизнь как раз и заключается вот в этом «на свете есть книга»? Хотя, если вспомнить разные истории и то, как разворачиваются в них события, получается, что, возможно, вообще не бывает никакого «на свете есть книга». Когда-то, давным-давно, была на свете книга. Вот это ближе к истине. Ну, хорошо, допустим, книга — есть. И что тогда? На свете есть книга, на ней лежит проклятие, и всякий, кто ее прочтет, умирает. Вот это действительно похоже на нормальную историю.
Я вышла из ванной и увидела, что Патрик переоделся в синие джинсы, на вид очень дорогие, и бледно-розовую рубашку. В джинсах он смотрится неплохо, но мне больше нравится, как одевался Берлем: черная рубашка, темные брюки и полупальто. Но Берлема здесь нет, а Патрик — есть. Мы немного поприставали друг к другу и пошли обедать, а за обедом завели странную беседу о поэзии девятнадцатого века, во время которой я всю дорогу говорила о Томасе Гарди и о том, что самое лучшее в его стихотворении «Случай» — это придуманное им самим слово «уцветать»:
— Как вообще можно читать Деррида? — вдруг спросил меня Патрик.
— А как можно его не читать? — ответила я.
Обед был окончен, и я вдруг поняла, что говорю как робот, который проходит тест Тьюринга. Возможно, у меня еще оставался шанс убедить Патрика в том, что я — человек, поэтому я стала его слушать, хотя на самом деле думала о мистере Y.
— С тобой все в порядке? — спросил он.
— Да-да, — ответила я. Пожалуй, придется поднапрячься. — Ты никогда не слышал лекций Деррида?
— Нет.
— Обязательно послушай. У меня есть одна в айподе. В ней он говорит, что молиться — это не то же самое, что заказывать пиццу. По-моему, здорово. Мне нравится представлять себе Деррида, как он коротает вечер за молитвами и заказанной пиццей, чтобы доказать, что то и это — разные вещи. Хотя вряд ли он делал что-нибудь подобное. Ну, в смысле, не думаю, чтобы он когда-нибудь молился или пытался доказать что-нибудь экспериментальным путем. А вот пиццу он себе наверняка заказывал, это уж как пить дать!
Патрик снова улыбнулся во весь рот.
— Ни за что бы не поверил, — вдруг сказал он.
— Во что? В то, что Деррида молился?
— Нет. В то, что я собираюсь переспать с девушкой, у которой есть айпод.
Наши роли в постели незамысловаты. Я — страстная молодая студентка, а он — профессор со слегка садистскими наклонностями. Наши игры не настолько серьезны, чтобы действовать строго в соответствии со сценарием, и весь их садизм состоит лишь в том, что время от времени Патрик связывает мне руки шелковыми платками, но мне нравится, когда он говорит мне, что делать.
Проснувшись утром, я обнаружила, что Патрик уже позавтракал и ушел. На прикроватном столике лежала записка, в которой он благодарил меня за чудесную ночь и объяснял, что дома какие-то «трудности» и ему нужно быть там. Жаль, что я не захватила с собой книгу. Я заказала в номер плотный завтрак и почитала бесплатную газету, а потом выбралась наконец из постели и поспешила воспользоваться удачной возможностью помыться по-настоящему горячей водой. У меня в квартире она нагревается не сильнее, чем до «более или менее» горячего состояния, а я люблю воду такой температуры, которая почти обжигает.
Помывшись и одевшись, я пошла обратно в город и вдоль полуразрушенной стены вернулась к своему дому. По левую руку от меня тянулась кольцевая дорога, и здешний пейзаж представлял собой спутанный клубок из машин, магазинов, дорожных знаков, бетонных заграждений, заправочных станций, нескольких кранов на заднем плане, паба, автомобильного кольца и пешеходного моста. В какой-то момент мимо промчался поезд, вынырнувший из-под рекламного щита с изображением сверкающих автомобилей, и снова исчез из виду за углом ночного клуба. Такое ощущение, будто в этом месте сосредоточены все признаки городской жизни сразу — от собственно городской стены и развалин нормандского замка до возведенных рядом с ними уродливых типовых домов из красного кирпича. За замком под кольцевой дорогой прорыт подземный переход — он выводит на дорогу, которая идет вдоль реки в сторону автомобильной трассы, мимо газораспределительной станции и палаточного лагеря, разбитого бездомными. Однажды я здесь уже гуляла — любопытно было взглянуть на здешний пригород — и всю дорогу чувствовала запах газа.
Вернувшись домой, я обнаружила, что велосипеда Вольфганга нет, — значит, придется мне провести день один на один с мышами. Я заглянула в мышеловки, нашла двух пленниц, спустилась с ними вниз и выпустила их за мусорными баками Луиджи. Потом вернулась на кухню, наполнила ловушки новыми кусочками черствого хлеба и убрала их обратно под мойку, потом поставила на плиту кофе и разложила вокруг дивана все необходимое: «Наваждение», сигареты, блокнот и ручку. Дождавшись, пока сварится кофе, я забралась на диван с ногами и начала читать с того места, на котором остановилась вчера утром.
Едва лишь жидкость коснулась моего языка, как я испытал несколько новых ощущений, в том числе отвращение к темноте, и дыхание мое стало тяжелым, затрудненным. Сначала я решил, что это галлюцинации, вызванные подчеркнутой театральностью, с какой мне было подано снадобье, и что я всего лишь стал жертвой внушения. Однако спустя некоторое время я почувствовал нарастающее беспокойство и испытал нечто вроде головокружения. Несмотря на это, я продолжал, как было предписано, пристально вглядываться в черный круг, потому что цепкая лапа любопытства снова крепко сжала мне горло. Я по-прежнему не сомневался, что, даже если этот ярмарочный доктор окажется, как я и подозревал, мошенником, никакого зла его действия мне не причинят.
Лежа на жестком обломке плиты и упершись взглядом в черный круг, через несколько мгновений я вдруг с изумлением обнаружил, что круг распадается прямо у меня на глазах. На его месте появились два круга побольше — розовый и голубой, а потом они, подобно медузам, стали мягко сжиматься и растягиваться. Меня вдруг охватило чувство, какое испытываешь, когда летишь вниз на аттракционе «американские горы» или падаешь во сне. Но опускалось куда-то вовсе не мое физическое тело, а, скорее, сознание. Казалось, думающая, мыслящая часть моего существа закрывается с решимостью тяжелой, запирающейся на замок двери. А на ее месте образуется небольшая щель, которая становится все больше и больше, пока наконец не затмевает собою черный круг на бумажной карточке, и продолжает расти до тех пор, пока не достигает размеров железно дорожного туннеля. Я понял, что с головокружительной скоростью двигаюсь по этому туннелю, и испугался.
Сначала стены туннеля были угольно-черными, но потом я стал замечать, как на них появляются разные знаки, будто начертанные светом. Началось все с маленьких точек — вроде звезд на небосводе, и я подумал о том, что, если бы кто-то сумел их соединить, возможно, они обрели бы форму. Еще там были неровные линии вроде тех, которыми схематично изображают морские волны. В какое-то мгновение мне показалось, будто я увидел нечто напоминающее человеческие гениталии. За ними следовали другие формы, и, несмотря на огромную скорость, с какой я проносился мимо них, я успел отметить несколько кругов, сфер, треугольников, пирамид, квадратов, кубов и предметов в форме параллелепипеда, а потом все это растворилось и стены туннеля покрылись чем-то, напоминающим древние иероглифы, которые, признаюсь, я не сумел прочитать. Картинки, словно призраки, появлялись и сразу исчезали — вещи, похожие на птиц, человеческие ступни и глаза. И все это искрилось у меня перед глазами, словно прорисованное лучами света.
Я почувствовал, как тревога отступает по мере того, как я продвигаюсь все дальше по туннелю, и мне становилось все любопытнее рассмотреть маленькие символы, которые проплывали мимо, будто картинки в волшебном фонаре. Круги, разделенные крестом или линией, и множество других фигур, среди которых флажки, стебли растений, коробки и перевернутые латинские буквы g, Е, r и P. Еще я видел нечто, напоминающее буквы, написанные детской рукой. Я успел отметить, что здесь присутствовали не все буквы латинского алфавита и что прописные чередовались со строчными. Я убежден, что видел буквы Y, I и z, на французский манер изображенную с поперечной черточкой, а также l, о, w и x. Позже на стенах появились заглавные буквы A, B, H, K, M, N, P, D, T, V, Y, X. За ними последовали греческие буквы, которые явились мне по порядку — от альфы, беты, гаммы и дельты до фи, хи, пси и омеги. Затем я лицезрел весь латинский алфавит в правильном порядке, от A до Z. И по-прежнему то тут то там возникали отдельные иероглифы. Чем дальше я продвигался по туннелю, тем больше символов различал на черных стенах — пока света не стало больше, чем тьмы, и передо мной не столпились тысячи знаков. Среди них я видел римские и арабские цифры и другие фигуры, которых не мог распознать, потому что они пролетали мимо меня с оглушительной скоростью. Были там и математические формулы. Я узнал ньютоновскую F = ma, остальные — нет.
В какой-то момент мне начало казаться, что путешествие подходит к концу. Свет на стенах туннеля разросся до такой степени, что теперь я словно в нем купался. На одно мгновение мне даже почудилось, будто бы я сам — часть этого света. Я больше не в силах был различить вокруг себя ничего, кроме этого яркого белого сияния. Я отчетливо помню, как подумал: «Ну вот и все! Ярмарочный шарлатан меня убил. Сейчас я увижу, на что похож рай». О втором из возможных вариантов я не подумал. Вскоре мне и в самом деле показалось, будто я проснулся в райском месте. Правда, со святым Петром мне встретиться не довелось. И вообще, вокруг не было видно никаких других существ — смертных или каких-либо еще. Под ярко-голубым небом, на котором я, к своему удивлению, не обнаружил солнца, росли трава, цветы и деревья, не похожие ни на одно растение, которое можно встретить в Англии девятнадцатого века. В эти минуты я испытал глубочайшее ощущение покоя — втройне приятное после смертельного ужаса, который мне довелось пережить в начале путешествия.
Сколько времени прошло с тех пор? Я не имел об этом ни малейшего представления. В глубине сознания что-то грызло меня маленькими настойчивыми зубками. Возможно, я должен выполнить в этом месте какое-то задание? Я припомнил ярмарочного доктора и его странное снадобье, и тотчас причина моего путешествия стала мне ясна. Я прибыл сюда, чтобы узнать, в чем заключается фокус «Призрак Пеппера», хотя понятия не имел, как это сделать. И к тому же я чувствовал, что мое стремление разгадать эту загадку меркнет в сравнении со страстным желанием раскрыть новую тайну, куда более непостижимую: где я нахожусь и каким образом сюда попал?
В то самое мгновение, когда мне снова стала ясна моя задача, в лугах справа от меня появилась пегая лошадка. Она подошла ко мне и ткнулась носом мне в ладонь, — увидев, что она оседлана, я понял, что должен на ней поскакать. У меня есть кое-какой опыт верховой езды, и мне не оставалось ничего другого, кроме как поставить ногу в стремя, взобраться на лошадь и взяться за поводья. Побрыкавшись лишь самую малость, лошадь грациозно двинулась вперед. У меня снова появилось ощущение, будто я знаю нечто такое, чего знать не могу, и мне показалось, что лошадь отвезет меня именно туда, куда мне нужно. Ощущение было очень отчетливое, и я позволил лошади самой выбирать дорогу. Она повезла меня к вершине невысокого холма. Вокруг меня все было тихо и спокойно, и казалось, я готов остаться здесь навсегда — о чем еще можно мечтать? И все же я чувствовал, что обязан выполнить свою миссию.
Вскоре впереди показались несколько построек. Когда лошадь подошла к ним поближе, я увидел, что на самом деле там расположилась целая деревушка — дома прижались друг к другу, а сразу за ними начинался огромный дремучий лес. Я знал, что должен осмотреть эти жилища, поэтому слез с лошади и подвел ее к первому из домов. Здание было небольшое и темное, окруженное садом, который сплошь зарос кустами ежевики и старыми деревьями со спутанными ветвями. Еще не прочитав имя на воротах, я понял, что это дом ярмарочного доктора. Следующее здание выглядело проще — с беленными снаружи стенами и незнакомым именем на воротах. Что-то подтолкнуло меня войти в этот дом и затем подсказало мне, будто руководя моими действиями откуда-то из глубины сознания, что дверь окажется не заперта, поэтому я вошел без стука, зная, что в здешних краях так принято и никто не сочтет меня грубым нарушителем порядка.
И тут я испытал самое удивительное ощущение. Боюсь, мне не хватит слов, чтобы как следует его описать. Пожалуй, сравнить это можно вот с чем: представьте себе, будто вы примеряете на себя даже не тело другого человека, а его душу. Я пишу сейчас эти строки и понимаю, что описание у меня выходит жалкое и невыразительное — и даже отдаленно не может передать того странного, но отнюдь не неуютного ощущения роста, которое я испытал, когда то, что было «мной», принялось прорастать в то, что было «им», и мы вдвоем слились в единое целое. Я попал в сознание иллюзиониста мистера Уильяма Гарди, владельца «Театра призраков Гарди».
Я могу заверить читателя, что телепатическая связь с другим человеком ни в коей мере не является поверхностной, смутной и едва ощутимой. Потому что я, оказавшись внутри сознания другого человека, хотя и оставался по-прежнему в своей собственной телесной оболочке, явственным образом ощущал, что не заменил его в этом его сознании, а оказался там с ним рядом. И как ни досадно мне это писать — ведь я никогда не верил в призраков, фантомов и так называемое четвертое измерение Цельнера и прочих, — у меня нет никаких сомнений в том, что у нас с этим человеком было теперь одно сознание на двоих. Я мог думать о том же, о чем думает он, я знал то же, что известно ему, и — на то время, пока я был гостем его «я», — испытывать все, что испытывает он.
Он (правда, мне казалось, что все это делал не он, а «я», но, пожалуйся не стану морочить читателю голову использованием форм первого лица единственного числа или, того хуже, множественного) был голоден — это самое первое чувство, которое я испытал. Конечно, я тоже ощутил голод — ведь теперь я был им — и немедленно попытался вспомнить, когда ел в последний раз. Передо мною возникло что-то вроде двух прозрачных образов, наложенных один на другой. Конечно, это не слишком точное описание того, что я почувствовал, но словами, пожалуй, лучше не объяснить. Я увидел — или ощутил — как сам я, собственной персоной, обедаю в отеле «Ридженси», но в то же самое время почувствовал, как Уильям Гарди, который, как я теперь знал, любит мысленно называть себя Уиллом или даже Крошкой Уиллом (так в детстве звала его мать), садится за стол, чтобы отведать мясной запеканки, завернутой в бумагу. Мне самому трудно поверить в собственные воспоминания теперь, когда я пытаюсь их описать, но в тот момент я совершенно отчетливо почувствовал вкус жирного мясного блюда и густой коричневой подливки, такой же сладкой, как и мясная начинка. И все же, несмотря на это, я (он? мы?) по-прежнему был голоден. Мясная запеканка была всего-навсего воспоминанием, и Крошка Уилл мечтал об ужине.
До ужина Крошке Уиллу требовалось упаковать свой призрачный театр. Назавтра ярмарка заканчивалась, поэтому все следовало тщательнейшим образом разобрать и сложить в большую повозку. Уиллу — как и мне — уже одна только мысль о необходимости проделать все это казалась невыносимой, и я прекрасно понимал мрачную тоску, с какой он прикрикивал на своих подчиненных, то веля им поторопиться, то требуя работать аккуратнее. Я знал о предательстве его ассистента Дэна Роупера и видел, что Питер, мальчишка-помощник, слишком неуклюж, чтобы справиться с порученным делом. Не думаю, что я в точности разделял мысли Уильяма Гарди, пока шла упаковка театрального оборудования, ведь я не «читал мысли» в прямом смысле этого слова. Я, скорее, имел доступ к его воспоминаниям — точно так же, как мы имеем доступ к своим собственным. Образы мелькали у меня перед глазами так быстро, что сливались в сверкающую полосу, похожую на ртутную. Например, я увидел, как незадачливый Питер разбил большой лист стекла, и знал, что это уже не первый такой случай за последнее время. Увидел, как Дэн Роупер укрылся за ярмарочным балаганом с какой-то женщиной, и тут же увидел Крошку Уилла с нею же. Конечно, я увидел его не со стороны, как вездесущий наблюдатель. Я был его глазами, ушами, носом и плотью в момент его близости с этой женщиной — еще совсем девочкой, которую, как теперь я знал, он называл Роуз.
Признаюсь, я едва не растворился в этом новом мире, потому что, получив доступ к мыслям другого человека, кто же откажется бесконечно в них скитаться? Что это было — антропология или биология, что позволило мне читать разум другого человека, словно пьесу? Мне искренне казалось, что все труды Шекспира меркнут в сравнении с трагедиями, комедиями, предательствами и страстями этого балаганного артиста. И все же я вспомнил о цели своего визита. Я был здесь, в разуме Уильяма Гарди, для того, чтобы узнать секрет его иллюзорных призраков, которых он возил с ярмарки на ярмарку.
Через мгновение мне все стало ясно. Я увидел, как хитрым образом располагается большой, купленный за немалые деньги лист стекла, который по пять раз в день начищает до блеска самолично Крошка Уилл. Я увидел, как стекло устанавливают на сцене, уперев его в заднюю стену. Я увидел — или осознал — наклон в сорок пять градусов. Мне стало ясно в мельчайших подробностях, каким образом устроена эта иллюзия, — я увидел и наклон стекла, и актеров под сценой, которые танцевали в лучах проектора, чтобы создаваемые ими образы отражались в стекле и переносились на сцену. Мне стало ведомо изумление Крошки Уилла, когда он сам впервые увидел этот трюк со светящимися фигурами, и я вспомнил — так отчетливо, как если бы передо мной возникло воспоминание из моего собственного прошлого, — тот вечер, когда Крошка Уилл открыл книгу, в которой разъяснялись секреты этой оптической иллюзии. Надо сказать, что читать книгу посредством памяти другого человека — ощущение в высшей степени странное, и хотя многих частей текста в памяти не сохранилось — и, следовательно, их я прочитать не мог, — самые значительные отрывки я видел так отчетливо, будто бы книга действительно лежала раскрытой у меня перед глазами.
Было в моем приключении еще кое-что, о чем я пока не рассказал из страха довершить впечатление, будто в тот день в ярмарочном балагане окончательно лишился рассудка. И все же это вещь слишком любопытная, и я хочу о ней рассказать — остается лишь надеяться на то, что читатель и дальше будет проявлять ко мне снисхождение. А описать я хотел бы вот что: то, каким образом изменилось поле моего зрения после того, как я оказался в этом «духовном мире» иных сознаний. В начале, признаюсь, я и понятия не имел ни о том, насколько далеко этот мир распространяется, ни о том, насколько далеко дозволено мне перемещаться в его пределах. И все же во время первого его посещения я узнал несколько важных вещей, которые сейчас попытаюсь описать. Обыкновенно — общаясь с другими людьми или просто наблюдая смену дней — мы видим мир так, будто бы он заключен в рамку. Внешний мир, таким образом, представляет собой всего-навсего картину на стене или, возможно, много картин. Я смотрю влево — и вижу одну картину, смотрю вправо — и вижу другую. Философ мог бы спросить, есть ли еще одна картина у меня за спиной — там, где я не могу ее увидеть, — но в дебри философских вопросов я сейчас вдаваться не стану.
Если представить себе такой способ видения мира в форме рамки с вполне конкретными, хоть и немного размытыми краями, то проще будет осмыслить деформированную рамку, сквозь которую я смотрел на мир Крошки Уилла. Потому что рамка Крошки Уилла содержала внутри себя и мою рамку, наложенную поверх нее. В результате этого наложения все, что я видел, представало передо мной в мутноватой дымке — как будто бы я смотрел сквозь толстое стекло или тонкую завесу. И этим особенности новой рамки не ограничивались. Края моего восприятия рамки Крошки Уилла обрамлялись помутнением вроде того, которое присутствует по краям обыкновенного поля зрения. Но помутнение по краям рамки Уилла было более очевидно из-за того, что слева и справа от нее находились дополнительные картинки, вроде игральных карт, разложенных для пасьянса. Было и еще кое-что особенное в этом новом способе зрения, что поразило меня еще больше. Когда Крошка Уилл подходил вплотную к другому человеку и смотрел на него, у меня перед глазами появлялся полупрозрачный образ какого-то дома — на месте его более расплывчатого изображения, которое я видел и раньше. Я чувствовал, хотя и не до конца понимал, что в такие мгновения я мог, если бы пожелал, просто шагнуть в этот дом из того, в котором сейчас нахожусь, — то есть, другими словами, мог перейти в другое сознание. Во всяком случае, такую теорию я построил, основываясь на данных, которыми располагал. Однако, когда я опробовал теорию на мальчике Питере, меня словно отшвырнуло от невидимой стены и, вместо того чтобы проникнуть в его сознание, я снова оказался на тропинке, соединяющей деревенские дома.
И снова меня охватило чувство полноты и покоя. Голод, который я испытывал, пока пребывал в сознании Крошки Уилла, мгновенно утих, и я понял, что пребывание в душе другого человека невероятно выматывает. Здесь, среди домов и деревьев, я не испытывал никакого неудобства, но хорошо помнил ощущение голода и отчаяния, которое переживал вместе с Крошкой Уиллом. Из этого я заключил, что дальнейшие приключения, которых я так страстно желал, лучше отложить до следующего визита, отыскал свою лошадь и позволил ей отвезти меня в то место, откуда я явился в этот мир.
Путешествие обратно по туннелю показалось мне менее долгим, чем в прошлый раз, — и вот я уже снова в ярмарочном балагане, лежу на обломке плиты. («Снова лежу» — слова не вполне точные, ведь, наблюдай за мной кто-нибудь со стороны, он бы и не заподозрил, что я куда-то отлучался.) По толстой ткани шатра все так же барабанил дождь, и я попытался открыть глаза, чтобы вновь увидеть знакомый мир, который на время покидал. Так и не открыв их окончательно, я лежал, с головой, еще тяжелой от фантазий, и размышлял, что это было — мне снился созданный искусственным образом сон, или же я и в самом деле проник в сознание другого человека? Я решил расспросить об этом ярмарочного доктора, как только окончательно приду в себя. Однако, открыв наконец глаза, я обнаружил, что лежу один в кромешной тьме. Уродливая лампа, которая прежде ярко горела, была потушена. Доктора нигде не было видно. Я достал из кармана часы и спички и, чиркнув над самым циферблатом, обнаружил, что уже почти полночь. Я в ужасе вскочил на ноги и на ощупь выбрался из балагана, освещая себе путь другой зажженной спичкой. Как же я мог оставаться без сознания так много времени? Мне было страшно, и я бежал, спотыкаясь, пока не оказался наконец снаружи, но и там оказалось пусто и темно. Я был твердо намерен найти доктора и отчитать его за то, что он оставил меня одного, совершенно беззащитного, так надолго. Но его и след простыл, и я, уставший и отчаянно голодный, направился обратно в «Ридженси», а доктора решил разыскать на следующий день.