Наваждение Пьеро

Лавряшина Юлия Александровна

– Париж?! – вскрикнула Таня, отдернув руку и отшатнувшись от мужа. – А я – чем тебе не Париж? Да я рада хоть трижды в день сексом заниматься! Если б ты хотел…

Быстро облизнув мгновенно пересохшие губы, Никита растерянно пробормотал:

– А при чем тут секс? Разве Париж – это секс?

– А что же еще?

– Париж – это мечта…

– Да что ты о нем знаешь? – спросила Таня, почувствовав, как в ней опять поднимается жалость. – Это я была там на гастролях, а не ты… Так что молчал бы. Ты его и не видел…

И тут же поняла,

что это как раз в его духе – любить нечто эфемерное, мираж, и не замечать настоящих, не придуманных сокровищ в двух шагах от себя. Никита и ее-то не замечал, пока она не свалилась ему под ноги. А ведь этого просто-напросто могло и не произойти…

– Не видел, – бесстрастно подтвердил Никита и добавил то, что она только что говорила себе: – Но мне это и не нужно.

– Зачем же ты уходишь, если тебе необязательно даже видеть? Ее…

Он не ответил, хотя губы у него раскрылись и замерли в напряженном изгибе. Но Таня ждала, и ему пришлось сказать:

– О Париже я могу читать. А о ней, кроме меня, никто еще не написал. Хотя, может, я не все знаю… Вернее, я ничего о ней не знаю! Правда только то, что я ее увидел. И что-то со мной случилось.

– И когда же это произошло?

Про себя она отметила: «Больше не картавит. Он заговорил о ней и успокоился. Вот так…»

– В день… – Никита запнулся и посмотрел на жену еще более виноватым взглядом.

«Ну, совсем уж как собака!» – попыталась она рассмешить себя, но из этого ничего не вышло. Тогда Таня просто повторила:

– В день…

– В день моего рождения. Три года назад.

Ее чистый загорелый лоб, над которым волосы были поровну поделены пробором, напрягся. Морщины на нем проступали не как у всех людей, а вдоль. Никита непроизвольно сделал движение головой, как бы пытаясь стереть их.

– Помнишь, как мы ходили на обрыв, – постарался помочь он жене. – Ты там так хорошо танцевала…

– А ты! – Она задохнулась, вообразив эту сцену.

Тане вспомнилось, как она ликовала тогда, ощущая, что все любуются ею. О Никите она в отдельности и не думала, он стал одним из зрителей, которых она любила за то, что они любили ее. А теперь Тане пришло в голову: сама и виновата – ослабила ту энергетическую нить, которая была между ними, и надо же! Именно в этот момент…

– Так она тоже была там? Выходит, я ее знаю? – ей почему-то не хотелось верить в это.

– Нет. Она проходила мимо.

– Ты… Ты влюбился в женщину, которая просто проходила мимо?!

– Таня, – протянул он с досадой и сильно потер тот самый висок, который она только что гладила, – зачем тебе нужны эти подробности? Я ведь ухожу сейчас не потому, что нашел Лину…

– Лину?

– Я себя потерял! Я ничего тебе не говорил… Да, по-моему, мы вообще впервые за несколько лет разговариваем, и тебе не надо никуда бежать! Тебе некогда было заметить, что последние три года я только и жил этой книгой. А у меня ее самым примитивным образом украли. Вот это и выбило у меня почву из-под ног, неужели ты не понимаешь?

Перехватив его нервную руку, Таня сжала ее и твердо сказала:

– Посмотри… Нет, ты оглядись! Здесь твоя почва. Твой дом.

Он попытался отшутиться:

– Ну что ты! Это квартира, а не дом.

– Мы сами с тобой его создали. Смотри! – Она подтащила его к старому серванту, где вместо посуды жили пластилиновые и бумажные человечки. – Здесь Муськины поделки… Ты сам придумал их сюда поставить. Твое перо с профилем Пушкина. Откуда его привезли?

– Из Пушкина, – усмехнулся Никита.

– А этот наш коврик с лилиями! Я больше таких не видела. Может, он вообще – единственный.

«Так не бывает», – подумал Никита, но возражать не стал.

– Твои книги, твои альбомы по искусству, диски, кассеты… Ты все это заберешь с собой?

Не раздумывая, Никита ответил:

– Нет, конечно. Это все здесь и останется. Я возьму только часть одежды.

– Ты же привязан к вещам! Как ты будешь жить без этого? Это же твой мир. Кресло это, торшер…

– Не очень-то они помогли мне.

– А без них ты совсем пропадешь, – убежденно сказала Таня, – даже без гераней этих.

У него вдруг повеселели глаза:

– Ты заметила? Красная расцвела. К чему бы это? А всю зиму цвела белая. Символ одиночества.

Этого Таня уже не вынесла.

– Но ты не был одинок! – закричала она.

Никита промолчал, и тогда она сразу съежилась.

– Если ты уже все решил… Конечно. Иди.

Теперь он обеими руками сжал ее голову.

– Это не развод. Я просто хочу попытаться излечиться одиночеством.

– Я уже поняла, – безучастно подтвердила Таня. – Я… Я тоже попытаюсь.

«А что будет со мной, если она от меня излечится?» – спросил Никита себя, оказавшись на улице. Сумка, висевшая на плече, тяжело толкала его в бок, и, повинуясь ей, он шел прочь от дома, в котором провел половину жизни. Он даже не сомневался, что совершает ошибку, глупость, равной которой еще не было на его счету.

Но больше всего угнетало то, как покорно восприняла его уход Таня. А ведь она была вспыльчива, легко могла зайтись в крике и даже бросить в него что-нибудь – подушку, ложку, полотенце. Что-нибудь небьющееся, потому что Таня была бережлива и даже в гневе помнила цену каждой вещи.

«Неужели она и впрямь верила, что меня удержат все эти вещи?» – Он поморщился от жалости, вспомнив, как лихорадочно хваталась Таня за любой предмет, с которым Никита был хоть как-то связан. По-настоящему он прикипел ко всему в этом доме, ведь у каждого была своя, хоть и пустенькая, но отложившаяся в его памяти история. Таня опять забыла о том, что если внутри него уже есть нематериальные слепки с этих предметов, то сами они не так уж и важны для Никиты. Три года он сумел прожить, почти не видя Лины и только думая о ней, и вместе с тем, ни один другой отрезок его жизни не был настолько наполнен любовью…