Наваждение

Я никогда не любил живых цветов.

Они неправильные, в них нет симметрии. Кроме того, они так быстро вянут, превращаясь в неприятные, блеклые ошметки!

Другое дело — кристаллы. Они прочны. Их структура закономерна и упорядоченна. А их яркие цвета никогда не тускнеют. Они — само совершенство.

И еще, я никогда не понимал, почему людям нравится любоваться морем. Это ведь всего лишь вода, простейшее химическое соединение! Жидкость. Переменчивая, ненадежная, бесформенная. Да еще не всегда чистая, с примесью всякой дряни.

Зато лед — вот настоящее чудо!

Каждая из десяти его кристаллических модификаций прекрасна, любая из них может служить моделью для художника-ювелира.

Вряд ли кто-то станет спорить, что кристаллы инея или бесконечно разнообразные кристаллики снежинок безупречны. Греческое слово krystallos первоначально и переводилось как лед.

Но еще лучше — алмаз, с ним вообще ничто в мире не сравнится.

Я не стяжатель, а ученый и имею в виду не только драгоценные многокаратные бриллианты. Я бы даже сказал, что из-за вмешательства человека они много теряют. Недаром самые удачные из обработанных камушков сравнивают с той же заурядной аш-два-о: говорят, что они — чистой воды. А золотые оправы, на мой взгляд, только отвлекают внимание от живой игры самого камня.

Лично я предпочитаю простые, природные, естественные полиморфные разновидности углерода — лучистый баллас, тонкозернистый пористый темный карбонадо и даже вовсе не пригодный для огранки борт.

Порой мне кажется: алмазы для того и созданы, чтобы человек мог поучиться у них твердости, надежности, непобедимости. И вообще кристальной чистоте души.

Вот я и учусь: именно с такой целью посвятил свою жизнь исследованию кристаллов. И, как говорят, преуспел в этом. Во всяком случае, мои труды по структурной кристаллографии уже не первый год печатаются в научных изданиях Европы, Соединенных Штатов, Японии и страны алмазов ЮАР. Имя Федора Пименова уже известно в кругу специалистов.

Не хочу хвастать, но согласитесь, что для человека двадцати шести лет от роду это не так уж мало.

Наверное, моя карьера складывается столь успешно оттого, что я фанатик. Фанатик камня.

Камень — и основа, и вершина мироздания, высшее творение Господа. Недаром в Библии говорится о краеугольном камне, «избранном, драгоценном», на котором зиждется и духовность, и сама жизнь человеческая.

Но в наши дни это, пожалуй, понимают разве что японцы: не случайно они могут часами сидеть неподвижно и наслаждаться зрелищем еще более неподвижного, но такого живого сада камней…

И вот все мои устоявшиеся представления о прекрасном рухнули. В один миг.

От них не осталось камня на камне… и это не каламбур, а простая констатация факта.

Я внезапно увидел ту девочку: такую хрупкую, такую нежную и такую… неправильную. Похожую на робкий подснежник своей ранимостью. Напоминающую весеннюю капель своей искристой переменчивостью.

Тогда я впервые понял прелесть и недолговечных цветов, и воды, не имеющей собственной жесткой формы…

Ей было лет семнадцать, а может, и меньше.

Выражение ее лица не оставалось неизменным ни секунды: любая эмоция, любая мысль тут же отражалась в мимике.

Даже прическа то и дело менялась: легкие волнистые волосы каждый раз ложились по-иному под дуновением сквознячка, гулявшего по вагону.

Цвет волос казался то светлее, то темнее в зависимости от того, мчался ли наш поезд по открытому пространству, погружался ли в тень лесополосы или нырял в туннель.

А когда мы проезжали мимо водохранилища, незнакомка и вовсе стала похожа на сказочную Русалочку, у которой вместо кудрей — чистые, играющие солнечными бликами, голубовато-прозрачные водяные струйки…

Однако вначале я обратил внимание вовсе не на нее, а на свой любимый лед. Правда, в тот раз он был искусственным.

Она несла его по коридору вагона, положив на несколько слоев газетной бумаги. От него шел дымок, а среди крупных белых кусков были заботливо пристроены два вафельных рожка с шоколадным мороженым. Видимо, она успела купить это лакомство на полустанке, где мы стояли всего три минуты.

Вдруг чей-то ребенок выскочил из купе ей наперерез, да вдобавок поезд дернулся неожиданно резко. И девушка, охнув, уронила свою ношу.

Она присела на корточки и как-то жалобно, обреченно, будто в ее жизни произошло что-то действительно страшное, проговорила, сама себя укоряя:

— Ну вот… А я так хотела его порадовать…

Голос у нее был высокий, вибрирующий, музыкальный, он показался мне похожим на пение весеннего ручья.

А ручьи просыпаются, когда тают, погибая, снега и льды, которые я так люблю… вернее, любил до этого дня.

Но в тот момент я, разумеется, не размышлял ни о чем подобном. Просто был очарован странным тембром и необычной мелодикой ее речи.

Кроме того, элементарная вежливость требовала прийти даме на помощь.

— Осторожней! — крикнул я, заметив, что она уже протянула к куску сухого льда тоненькую руку с просвечивающими сквозь полупрозрачную кожу жилочками. — Обожжетесь!

Она вскинула на меня свои круглые голубые глаза, и вот тут-то… Тут что-то во мне и переломилось.

Я почувствовал себя ныряльщиком, опустившимся слишком глубоко под воду, так глубоко, что уже не хватит сил выплыть. Но, как ни странно, мне вовсе и не хотелось выбираться на поверхность. Мне нравилось тонуть в этой неземной синеве. Вода, прежде мною презираемая, теперь показалась мне хоть и несущей погибель, но такой ласковой, такой благодатной…

— Обожгусь?! — изумилась Русалочка, и мне волей-неволей пришлось вернуться на землю. — Но ведь лед холодный!

— Это же двуокись углерода, минус семьдесят восемь с половиной градусов, — нудно забубнил я, совершенно растерявшись от ее женской логики… нет, скорее, от ее женского обаяния. — Потрогать это вещество — все равно что на лютом морозе прикоснуться к металлу. Обморожение и ожог — явления одного порядка.

— Порядка… да… с порядком у меня всегда туго. И по химии в аттестате тройка, — словно оправдываясь, произнесла девушка.