Навстречу бездне
Шрифт:
И с той же улыбкой он пошел к себе в каюту. Там он лег на кровать и еще, и еще раз перечитал телеграмму, приговаривая при этом: "Мардж, эх, Мардж!" с такой интонацией, словно укорял ее в каком-то непозволительном поступке. И ему страстно захотелось одиночества. Покоя.
Когда потом Парсел летел на вертолете в Сан-Франциско, а оттуда на своем самолете в Нью-Йорк, его раздражал самый звук чьего-либо голоса, мелькание фигур экипажа, участливые взгляды и досадные заботы о его питании.
Он закрывал глаза, представляя мертвую Маргарет. "Все суета сует, Господи. И всяческая суета, - спокойно думал он.
– Все там будем".
Нью-йоркский особняк Парсела, старомодный семиэтажный дом на Парк-авеню, и снаружи и внутри был похож на все дома, которые постигает горе. Окна затянуты темными шторами. Говорят шепотом. Ходят на цыпочках. На лицах даже тех, кто не имеет прямого отношения к покойной, постное выражение. Сплетни, наговоры, упреки начнутся после похорон. Сейчас же все плакальщики. Платные и бесплатные. несчастье везде одинаково - и в очень бедных, и в очень богатых семьях - разнится лишь способ его внешнего выражения.
Сделав необходимые распоряжения, Парсел поднялся на второй этаж, в спальню Маргарет. При его появлении какие-то старухи в траурных платьях фасонов конца девятнадцатого века поспешно удалились. Маргарет лежала на своей широкой кровати. В комнате - полумрак. Пахло туберозами, еще чем-то неживым.
Привыкнув к темноте, Парсел посмотрел на жену. Лицо ее осунулось. Стали более явственными морщины на щеках и шее. На лице - выражение обиды, словно она собиралась вот-вот разрыдаться. Парсел попытался выпрямить холодные, окостеневшие, сжатые в кулачки руки. Они не поддавались. Он долго стоял возле кровати. И постепенно ощущение гнетущей пустоты заполнило все его существо. не было ни сил, ни желания о чем-нибудь думать. Да и о чем бы мог он думать? Что вспоминать? Ее бесконечные упреки, они начались чуть ли не в свадебную ночь, - упреки в том, что он ей неверен? Что он женился на ее деньгах? Но ведь она не могла не знать этого. Он никогда не клялся ей в любви. В шутку не раз говорил ей, что она в самый раз сгодилась бы ему в матери. Какая уж тут любовь! А она и вправду норовила ухаживать за ним, как за ребенком. особенно первые годы после замужества. И нанимала частных детективов, которые выслеживали его многочисленных любовниц. Сначала она мучилась. не спала ночи. Плакала. Устраивала сцены. Потом махнула рукой. "Раз их много, этих девок, - утешала она себя, - значит, это не серьезно. лишь бы не одна". Внешне все выглядело пристойно - они бывали на приемах, раутах, коктейлях. Часто принимали у себя. У них росла дочь. Маргарет организовала Парселу предложение баллотироваться в Конгресс от демократов. Он легко победил на выборах. Даже слишком легко; он не знал, что она внесла крупную сумму на текущий счет республиканцев его избирательного округа за эту победу. Затем появилась статейка в одной из желтых газет о его донжуанских похождениях - злая, настораживающая. Его предупредил лидер демократов. И Парсел стал образцовым мужем и семьянином. В Штатах. Он перенес свои развлечения за рубеж. Чтобы как-то оправдать частые поездки за границу, он всерьез занялся изучением международного рынка. Ему повезло раз, два, много раз. теперь он полгода, а то и больше проводил то в Европе, то в Южной Америке.
"Любила" не то слово, - Маргарет обожествляла мужа. Выклянчив у него ласку, она оказывалась такой и целомудренной, и страстной, что он на эти мгновения забывал, что с ним в постели старая женщина. Но вспыхивал свет. И он с удивлением разглядывал ее морщины, против которых было бессильно даже искусство мадам Рубинштейн. И неизменно эти нечастые и недолгие встречи с женой вызывали у Джерри чувство брезгливой жалости.
Маргарет все это понимала и невыносимо страдала, проклинала в душе свой возраст, бездарность косметичек. В такие именно минуты увольнялась безо всякого повода подвернувшаяся под руку прислуга, бились старинные саксонские сервизы, щедро угощались пинками любимые пудели и шпицы.
Она изыскивала малейшую возможность по-своему заботиться о нем, проявлять знаки внимания, постоянно напоминать о себе. Бывало, сидит он в роскошном номере женевского отеля в компании двух-трех крепко захмелевших бизнесменов и такого же количества полуголых, полупьяных девиц. Как вдруг открывается дверь и вносят огромную корзину его любимых гвоздик - белых, розовых, красных, бордовых. В корзине визитная карточка с инициалами"М.П." - Маргарет Парсел. На карточке надпись ее старательным, каллиграфическим почерком: "Опять ты забыл, мой непутевый дурачок, о своем дне рождения". И подпись "твоя любящая Мардж"...
Или вдруг она присылала ему куда-нибудь в южноамериканское захолустье полдюжины белых рубашек. И всегда кстати - то прачки бастуют, то принесут из магазина такую залежалую дрянь, что в Штатах и уборщик не использует ее как половую тряпку.
Или телеграфировала: "Беатриса перешла в следующий класс с высшими баллами по всем предметам тчк Пришли ей поздравление". И подпись: "твоя любящая Мардж".
Раза два или три она выезжала в Европу, когда там находился Парсел. Но она всегда держалась на расстоянии от тех мест, где он жил. Не навязывала себя. Поиграв немного в Монте-Карло (рулетка), или в Лондоне (скачки), или в Барселоне (карты), она возвращалась в Нью-Йорк...
Так что же за чувство к Маргарет жило все эти годы в душе у Парсела? Любви не было. Благодарность? Но ее миллионы были только началом. Все свое теперешнее состояние Джерри сделал сам, своими руками. Он был уверен, что если бы ее денег и вовсе не было, он все равно стал бы тем, чем был сегодня: Джерри Парселом.
Признательность за любовь? Но он был более признателен какой-нибудь лиссабонской шлюхе или потаскухе из Амстердама за их быстротечные, покупные ласки, чем Мардж за ее бескорыстную, двадцатилетнюю страсть.
Не было, значит, и признательности. Но, может быть, была привязанность, привычка?
Парсел не пытался сейчас анализировать свои чувства. Он стоял у изголовья мертвой Мардж, глядел на нее и чувство суеверной тоски, безграничной, давно забытой жалости к ней, к себе, ко всем людям неожиданно охватило его.
"Как мало, в сущности, выпадает радости, счастья на долю человека, думал он. Мизерно мало!.. Муки начинаются с рождения. Человек идет в школу - и появляются маленькие обязанности - перед родными, товарищами, обществом. С годами они растут. В зависимости от положения,характера, воспитания обязанности могут быть большими или меньшими, но они уже не оставляют человека до самого конца. Счастье? Но оно ведь возможно лишь на мгновение. А потом - извечный, унизительный, неотступный страх небытия. И вот Мардж ушла, а все осталось на своих местах. То же будет и после меня. зачем тогда я? Она? Мы?"
Парсел вышел из спальни, осторожно прикрыл за собой дверь. Спустившись на первый этаж, он миновал кухню, разыскал черный ход и очутился на улице. Накрапывал мелкий, назойливый дождь. редкие прохожие, закутанные в дождевики, бросали из-под зонтов удивленные взгляды на пожилого чудака, который отважился в такую погоду выйти из дома в обычном костюме. С непокрытой головой! А он не замечал ни дождя, ни прохожих, ни брызг, летевших из-под колес проносившихся мимо машин.
очнулся он, прошагав добрых четыре мили. Ботинки его промокли насквозь. Пиджак и брюки прилипли к телу. Глаза заливали струйкой дождевой воды. Сел в такси, неопределенно махнул рукой: "Прямо".
– Все-таки, куда?
– шофер повернулся к нему, но, увидев глаза Парсела - остекленевшие глаза человека, которому безразлично все на свете, включил счетчик и почти с места дал полный газ.
Часов в семь Парсел вернулся домой. Первой, кого он увидел, как только вошел в нижний вестибюль, была Беатриса. Сжавшись в комочек, она сидела на низеньком диванчике.
– Беатриса!
– негромко сказал Джерри, словно не позвал дочь, а констатировал факт ее присутствия.
– Папочка!
– закрыв лицо руками, Беатриса зарыдала. Парсел стоял возле нее, гладил светлые волосы дочери.