Шрифт:
Северо-западный угол называли «гнилым». Когда оттуда дули ветры, небо заволакивали тяжелые тучи и даже в июне становилось пасмурно и хмуро, как осенью.
Так было и в этот раз. Дожди шли непрерывно и ни о каких полетах нечего было и помышлять, а мне как раз приспело вылететь в таежное село Лопатино. Четвертый день сидел я в штабе авиагруппы, когда заляпанный грязью грузовик доставил к нам еще одного человека. Мокрый брезентовый дождевик делал его похожим на рыбака. Слегка прихрамывая и опираясь на палку, он прошел через комнату, поздоровался, по-военному поднеся руку к капюшону, а потом достал письмо и передал его начальнику штаба.
Начштаба, подполковник в отставке, низенький крепыш с бритой головой, по которой от уха к затылку тянулся безобразный рубец, вскрыл конверт, пробежал глазами по строкам письма, и передал его содержание вслух. Это был срочный вызов врача-хирурга в Лопатино, где один из рабочих леспромхоза лежал с переломом ноги.
В комнате стало тихо. Про подполковника говорили будто его самого вывезли с фронта на самолете и поэтому он, якобы, не равнодушен к санитарной авиации. Но даже учитывая это трудно было себе представить, чтобы он разрешил вылет.
Подполковник снял трубку и вызвал: – Синоптика с погодой.
Притихшие было люди снова зашевелились. Началось обсуждение: даст синоптик погоду или нет, и если даст, то кому лететь.
– Орлянкину, больше некому, – убежденно сказал один из авиатехников.
Видимо и подполковник думал так же. Он кивнул головой и распорядился:
– Вызвать Орлянкина.
Дежурный ушел и мы в ожидании снова примолкли. Лишь авиатехник, понизив голос до полушепота, рассказывал:
– Сидели мы как-то в Абакане. Погода – дрянь! Вдруг, слышим, тарахтит. Выскочили, смотрим, – кто же еще? – он. Плюхнулся на аэродром, улыбка во всю физиономию. «Здравствуйте», – говорит, и – «давайте вылет на Кызыл». Это через Саяны-то! Его машину, конечным делом, на прикол, а Сашка такой шум поднял… Начальник порта хотел у него талончик вырезать…
Рассказ авиатехника говорил скорее о характере пилота, чем о его мастерстве, но я Орлянкина знал и раньше. Он летал с геологами и действительно был отчаянной смелости летчиком. После него полеты с другими летчиками казались такими спокойными, будто и не летишь, а сидишь у себя дома в кресле. Но зато такого глазомера, такой твердости руки и чувства машины, пожалуй, ни у кого больше не было. Никто лучше его не мог отыскать в тайге геолога, сбросить ему продукты, облететь вокруг какой-нибудь вершинки, да так, что чуть-чуть крылом не зацепит, – зато все видно.
Орлянкин вошел почти вслед за синоптиком. Его кожаный реглан блестел от дождя, на сапогах налипла глина. Вместе с собой он как бы внес кусок скверной погоды. Но лицо его светилось. Он улыбнулся, показывая ряд стальных зубов, и уверенно спросил:
Конец ознакомительного фрагмента.