Навязывание
Шрифт:
Гостя я приняла, потому что живу в доме с десятью комнатами, располагаясь лишь в девяти из них, так что одна пустовала. Мне постоянно звонили интересующиеся ей, хотя я никогда не давала официальных объявлений. Потом я перестала отвечать на звонки. Комната покрывалась пылью, и я подумала, что ее надо переобустроить. В ней могли бы жить домашние животные или кочевники. Как-то раз я даже подумала о слуге. Раньше эта комната принадлежала человеку, который постоянно пребывал в разъездах, что хорошо мне подходило. Сначала она еще присылала регулярно фотографии и открытки. Потом связь с ней прервалась. Ее фамилия по-прежнему написана на почтовом ящике, однако она настолько выцвела и обветшала из-за
Я никогда не задумывалась над тем, какую фамилию унаследовала. Никогда не удосуживалась узнать побольше о фамилии, которую мне суждено носить. Время от времени однофамильцы встречались мне в книгах, например, судья-женоненавистник, живший на стыке веков, одержимый исследователь паразитов или фирма, поставившая перед собой задачу производить оружие и рассылать его по всему свету.
Разумеется, и у гостя есть фамилия. Даже очень длинная. Настолько длинная, что ее не запомнить при всем желании.
Внезапно я снова вспоминаю историю, которую рассказывал за стойкой «Ротонды» усатый художник.
Однажды ему позвонил молодой человек и вежливо осведомился, можно ли бесплатно поработать у него подмастерьем на протяжении нескольких недель, мол, ему хотелось понаблюдать, как работает великий художник. Тот немного подумал и согласился. Подмастерье обрадовался и поинтересовался, есть ли гостиница неподалеку от места проживания художника. Художник сразу пригласил его к себе домой, поскольку жил на отшибе и никаких гостиниц поблизости не было. Подмастерье приехал уже на следующий день, в руках у него, когда художник открыл ему дверь, не было ничего, кроме маленького пластикового пакета. Подмастерье радостно обосновался в гостевой комнате и залез под одеяла, хотя они договаривались, что он привезет с собой спальный мешок. Художник немного удивился, но потом переключился на троих детей, которых воспитывал в одиночку.
На следующий день подмастерье хотел подняться в шесть утра, чтобы писать рассвет, но спустился вниз только в десять часов. Художник приготовил и предложил ему омлет из трех яиц, который тот принял, как нечто само собой разумеющееся. Поедая омлет, подмастерье изъявил-таки желание заняться живописью, но сообщил, что у него, к сожалению, нет никаких материалов. После чего художник освободил ему угол, поставил туда мольберт, холст и краски, чтобы угодить гостю. Тот сразу принялся писать, однако вскоре разочарованно сообщил, что среди красок нет черной. Художник объяснил ему, что редко пользуется черным, и на то есть особая причина. Подмастерье заявил, что эта причина его нисколько не интересует, ему просто нужен черный.
Художник отыскал для него драгоценный глубокий черный цвет, и подмастерье, выдавив весь тюбик на холст, принялся размазывать его руками.
Уже не помню, спала ли я в первые дни после того, как он у меня поселился. Помню, я дала ему полотенце, которое он неохотно взял своими когтями. Помню, он принес что-то из бесформенных пожиток, якобы нечто съестное, и отдал мне в руки взамен. Помню, я вздрогнула, когда меня коснулись его пальцы-кисточки, потому что подумала о том, как несколько лет назад упала в обморок, когда один юноша пытался взять меня за руку во время концерта. Помню, было приятно лежать среди множества человеческих ног.
Всю жизнь люди упрекали меня, что я слишком редко до них дотрагиваюсь. Хоть я и притягиваю людей, мне трудно от них избавиться. Пока все вокруг катапультируют толпы людей, легко поводя бедрами, я трясусь изо всех сил, но ни от кого не могу избавиться. Чаще люди смеются, когда я начинаю тряску. Или: именно тряска придает им смелости, чтобы больше не отходить от меня. Наверно, о моей тряске уже
Помню, в первое утро гостю не спалось, он сбежал на улицу, сделал несколько кругов, обошел дом и принюхался к нему. Я приготовила ему свое особое домашнее яство. Он сидел на балконе несмотря на стужу и поедал блюдо из яиц. Его глаза странно блестели, когда он благодарил меня.
Помню, он разговорился, сказал, что мой дом напоминает ему отцовский, который он со временем унаследует и перед которым тоже стоят две маленькие статуи львов. Помню, я ответила, что у меня львы не маленькие. Гость продолжил многословное описание отцовского дома. Голос его звучал громко и нежно, веки то открывались, то смыкались, голова покачивалась из стороны в сторону. Он описал мне подъездную дорогу, садовые домики, показывающиеся, когда сворачиваешь с проселка. За деревом виднеется главное здание, терпеливый дом, стоящий у обрыва и ждущий наступления лета и солнечного тепла. Дальше гость рассказал, что иногда он думает о том, каково было бы там жить, однако не сможет туда вернуться. Его отец потерял смысл жизни, и все его окружение тоже. Он сказал, что никогда не думал, будто потерянность настолько заразна, и ему очень жаль, но сейчас он больше не в состоянии говорить об отцовской потерянности.
Я сказала, возможно, все отцы – потерянные люди. Мой, например, никогда не искал чужого общества. В отличие от отца гостя вырос он не в доме с садом и статуями львов, а с тремя братьями и сестрами в небольшой городской квартире. У него никогда не было собственной комнаты, да и собственной кровати, ночевал он в гостиной на раскладывавшемся диване, опасаясь, что когда-нибудь диван внезапно сложится вместе с ним. В детстве ему не приходилось быть наедине с самим собой, и, возможно, по этой причине, сказала я, всю оставшуюся жизнь он искал и приветствовал уединенность, недолюбливая диваны.
Порой я не уверена, действительно ли говорила об этом. Ведь гость не понимает моего языка. Возможно, мы прочли наши истории в глазах друг друга.
Возможно, я рассмотрела потерянность в блеске его глаз. Земля на улице глубоко промерзла, как и время, все замерло, кроме гостя, поедающего блюдо из яиц.
В девяти комнатах, где не живет гость, порой скапливаются сундуки с моей фамилией. Некоторые я сложила, готовясь к отъезду. Теперь я забыла, что там внутри, и когда мне становится скучно, я начинаю фантазировать об их содержимом: гигантские торшеры, небольшой дрессированный медведь, пластмассовое ружье. Иногда мне кажется, что это вовсе не мои сундуки, что кто-то просто написал на них мою фамилию, чтобы не везти их с собой. Быть может их содержимое – словно по волшебству – превратится в нечто другое, стоит только как следует захотеть.
Гость предпочел бы немного подвинуть сундуки, чтобы в комнату пробивался свет. Ему нельзя менять обстановку, за исключением матраса, и лучше не дотрагиваться до моих вещей. Он должен платить за комнату, но ему нельзя приклеивать свою фамилию на почтовый ящик. Я не придаю значения интерьеру, но сохраняю его в точности таким, каким его оставили родители, даже если они давным-давно уехали. Дом они покинули едва ли не с легкостью, и теперь я живу, словно на болоте, среди оставленных ими вещей. Без особых проблем им удалось снять с себя ответственность за эти вещи, за меня. Вероятно, они просто очистили и утилизировали бы дом, если б я не настояла, что все должно остаться на своих местах. Мое существование никогда сильно не обременяло родителей, но и особо не обогащало. Возможно, порой им трудно было скрыть свое разочарование по этому поводу.