Не могу без тебя
Шрифт:
— Главное в человеке — душша, — вещал Колечка. — Она жжива, человек живв. Хочу видеть Машшшку. Ты похож на Олю внешшне, а Машшка — душшой.
Недолго пробыл Иван у Колечки, сбежал. После встречи с Колечкой тяжелее стало собственное тело, длиннее ночи, тусклее свет лампы без абажура.
Едва дотянул до начала занятий. К этому времени он совсем пал духом. А в первые же недели учёбы произошло непредвиденное, непостижимое событие, перевернувшее его жизнь. Он влюбился.
Влюбился не как нормальный человек, не в девочку-ровесницу, а в женщину, на десять лет старше, замужнюю, серьёзную. Она читала у них на факультете журналистики психологию. Читала не на первом курсе, на четвёртом, на её лекцию Иван попал случайно, перепутал аудиторию.
Что в ней было, в той женщине?
Лёгкие волосы, как у Марьи? Лёгкая, чуть подпрыгивающая походка девочки-подростка? Или то, что не по бумажкам читала свои лекции? Прижмёт руки к груди, тянется к студентам, будто обязана перевернуть все их представления о жизни, заставить видеть друг друга. Или на него так действовало её строгое, тёмное платье с белым воротником, в котором она казалась ему школьницей, а не педагогом? Или голос взял его в плен, чуть низковатый, грудной, со сбоями?
Всё в этой женщине было сразу родное, знакомое — как бы перешедшее от мамы и от Марьи, в то же время незнакомое, необычное, такое, чего нет ни в одной другой женщине.
И он, прогуливая собственные занятия и бросив работу над романом, ринулся, позабывшись, в таинственную науку психологию, в бессонные ночи, в горькие, как обида, её покровительственные, сочувственные разговоры — учительницы с ребёнком, в ломоту суставов от ожиданий её на морозе. Он был робок и дерзок одновременно. Видел обручальное кольцо на её руке, но не хотел ничего знать о её муже, о её детях, он дерзко заявлял ей, что она несчастлива и что только он сделает её счастливой, пусть собирает пожитки и идёт к нему жить. Он видел бережное и уважительное отношение к ней четверокурсников и сам поклонялся ей, почему же грубил, как не грубил никогда никому на свете, не узнавая себя, не понимая, как поворачивается у него, такого воспитанного и мягкого, язык?! Он говорил ей, что лекции она читает безобразные, на низком уровне, что часто болтает глупости, что она неумна и ничего не понимает в психологии, хотя сам до неё ничего знать не знал об этой науке. Грубил ей и не смел Думать о ней, не мог приложить к ней обычного слова «женщина», она была недосягаема, не смел подарить ей золотистые цветы, что покупал и носил в портфеле. Он заступал ей дорогу, а попросить о встрече не смел. Назойливо каждый день провожал её домой и заходил с ней в магазины. Никогда раньше продуктов не покупал, а сейчас ему нравилось выстаивать длинные очереди в кассу и к прилавку. Она стояла рядом, хрупкая, беспомощная и всесильная, сказала бы слово, и он полез бы на крышу по пожарной лестнице. Но она ничего не говорила и ни о чём не просила, она покупала мясо, масло, колбасу, и эти простые продукты становились изысканными, необыкновенными, Иван торжественно, осторожно нёс любой тяжести сумку и готов был нести её все двадцать четыре часа суток.
Лишь оставшись один на дождливой или ветреной улице, с захлопнувшейся перед его носом дверью подъезда, он осознавал, что продукты — мужу, детям, она будет сейчас кормить их, легко двигаясь по дому, будет улыбаться им, говорить с ними, и горло перехватывала ревность: Иван врывался в подъезд, пёр наверх, он не знал, в какой квартире она живёт, звонил подряд во все. Днём дом был пуст, и редко перед ним распахивалась дверь. Старушка, ребёнок… Он извинялся: не туда, мол, попал. Наверное, добрался бы, наконец, до неё, если бы однажды не выскочил на его звонок мужик, здоровенный, толстый, двухметровый, и не заорал бы: «Вызову милицию! „Не туда попал“?! Знаю я, как „не туда попал“. Я тебе дам „не туда попал“. Чужого захотелось?!»
Вот это — «чужого захотелось» доконало. Иван скатился с пятого этажа кубарем, выскочил под снег и понёсся прочь. В самом деле — «чужого захотелось»! Какое он имеет право врываться в чужую жизнь?! Она явно тяготится его присутствием, прячет глаза, неохотно слушает, пытается вразумить его. А что, если это был её муж? Не может быть! Но в любом случае нельзя мешать ей жить. Наверное, у неё — дети. Наверное, она любит мужа. Такая женщина не может выйти замуж не любя. Иван убегал от мужика, от неё, от самого себя, клялся, что позабудет её. Но после бессонной ночи первый притащился к её аудитории. Не обращая внимания на любопытные, соболезнующие, насмешливые взгляды вездесущих студентов, снова возник у неё на пути.
— Алёна Борисовна, здравствуйте!
И на другой день явился. И на третий.
Она терялась каждый раз. И сразу вскидывала голову, независимо, гордо — чтобы победить растерянность и неловкость. Она часто с ним терялась. В магазине, когда он однажды заплатил за её продукты. В автобусе, когда поддерживал её за спину, чтобы она не упала. У дверей аудитории, под пронзительными взглядами её студентов и под его лихорадочным взглядом. Краснела и сразу выпрямлялась, и кривились её губы в улыбке, освобождаясь от его внимания, и зеленели глаза. «Я сама по себе! — казалось, кричала она. — Не надо за мной ходить. Не надо меня поддерживать! Не надо врываться в мою жизнь!» Она отъединялась от него, отрывалась, уходила в страну взрослых, в которую ему пока хода не было.
Он же плёлся следом за ней в аудиторию и усаживался в первом ряду и сидел на всех её лекциях. Жадно ловил каждое её движение, каждый взгляд.
Она на него смотрит! Она покраснела. Она улыбнулась ему.
Он понимал, что этого не может быть, не на него посмотрела, не ему улыбнулась, но наглая самоуверенность, неизвестно откуда взявшаяся и утвердившаяся в нём, брала верх: на него посмотрела, ему улыбнулась!
Его лихорадило и вело, как под током, от одного дня к другому. Пока однажды, посреди улицы, которую они переходили в неположенном месте, он неожиданно для самого себя не подхватил её, лёгкую, на руки, изо всех сил прижал к груди и понёс к остановке такси. «Детей и вещи заберём потом!» — не сказал, прошептал. Осторожно опустил её перед распахнувшейся дверцей машины, бережно поддерживая, усадил, непонятно покорную, сел рядом, смятой скороговоркой проговорил адрес, властно, жадно загреб её в свои объятия, наконец, припал к полынным, терпким губам. И позабылся, и растворился в горячем сладостном потоке, который нёс его теперь вместе с ней. Вертелся перед закрытыми глазами мир, с миллионами солнц и звёзд, с сыплющимися с неба золотыми цветами. А самое непонятное на свете, самое невероятное существо затаилось в его руках. Неожиданно совсем не взрослая, до родства похожая на Марью, смотрела на него светлыми глазами маленькая девочка с вспухшими растерянными губами.
Алёнка ушла от мужа к нему — с книгами и одеждой.
Детей у неё не оказалось.
Началась жизнь, совсем не похожая на его прежнюю.
Она отремонтировала, обустроила его квартиру, стала готовить ему.
Он подрабатывал на кафедре лаборантом, тайком от Алёнки разгружал вагоны с кирпичом и капустой, на десятки, вырученные за разгрузку, покупал продукты. Мчался домой. Посещал кое-какие лекции, в перерывах, в автобусах и на рассвете, когда Алёнка ещё спала, писал роман, интуитивно чувствуя, что как можно скорее он должен утвердить себя перед ней.
Но всё это было внешнее, совершающееся помимо него. Он почти не спал — всё время кружилась голова, словно он забрался на чёртово колесо, и это колесо стремительно понесло его по жизни.
Он не чувствовал себя виноватым в том, что увёл Алёнку от мужа, он не чувствовал себя виноватым в том, что позабыл Марью.
Единственное, что на какое-то время вернуло его в действительность: встреча с отцом. Отца пригласил декан выступить на факультете. Иван не читал никаких объявлений и понятия не имел о выступлении отца. Отец, окружённый поклонниками, а больше поклонницами, спускался вниз, Иван поднимался на кафедру.
— Ванятка! Я вернулся из-за границы. Звонил тебе, не застал.
Детское позабытое имя.
В этом — остановившемся мгновении — и смерть матери, и равнодушный голос отца «Не лезь в чужие дела», и пьяный Колечка, и исчезнувшая из его жизни сестра, и его светящаяся Алёнка, но уже в следующее: Иван беспамятно рванулся к отцу. Отец есть. И это, оказывается, очень нужно ему, Ивану.
Они начали встречаться семьями.
Отец оказался щедр и прозорлив, дарил самое необходимое, без чего трудно начать жизнь: мебель и посуду, постельное бельё, телевизор с проигрывателем.