Не могу без тебя
Шрифт:
Никакими словами не передашь звон тишины леса.
Летом проще. А вот попробуй зимой, когда жив один снег, найти собеседника! Проваливайся по колено, вытягивай стопудовые ноги и спеши к своей ёлке. Под снегом друзья-приятели: таволга, звездчатка, кипрей.
Как передать одиночество?
На пути Климова встанет косо сломанная осина. Пусть он возьмёт в руки тонкий ствол, начнёт разглядывать, жива, не жива осина, достанет из-за пазухи кусок чёрного хлеба, залепит место слома.
Одиночество не обозначить словами. Осенью встречался с ёлкой-крошкой в последний раз.
«Осень выдалась странная в этом году, — слышит Марья и не слышит голос Климова. — В октябре деревья стояли зелёные, припекало солнце: лето, и только. Мороз напал на лес неожиданно, ночью, и к утру отпустил. Почему-то пожелтели лишь берёзы, остальные деревья выстояли, остались зелёными. А с восемнадцатого повалил снег. Падал трое суток. И осел пушистыми подушками на живых листьях. Земля пропала под снегом совсем. Вот тут и прихватил мороз. Заколдованный, под солнцем застыл лес».
Климов не узнал ёлку. Она была усыпана золотистыми и багровыми листьями. Нога почти вся в снегу, как полагается ёлке, живущей в лесу, а листья, точно самые изысканные игрушки на празднике Нового года, сверкают в солнце.
Где же она сейчас? Вот здесь жила ёлка! Срубили?!
Растерянно оглядывается Климов. Зачем срубили? Кому понадобилась такая маленькая? Климов склонился к обрубку, нюхает. Жива ещё, смолой пахнет, свежестью, вчера, наверное, и срубили. Тоже чёрным хлебом укрывает её Климов, чтобы не погибла.
Снова ночь. Против окна фонарь. Освещает стакан с многодневным чаем, мутным, с плёнкой, заплесневевшие куски хлеба, позабытые на столе, фольгу от сырка. В холодном свете фонаря острее запах долго не стиранного белья.
Ещё сцена. Тощий Климов наступает на яркую птицу Галину, теснит её в угол палаты, не даёт рта раскрыть:
«За что кричите на Сиверовну? Почему тыкаете ей? Она вас — на „вы“! Извинитесь перед Сиверовной, ну?!»
Ни отца, ни Ивана, ни Алёнки — по-своему отмечает Марья день рождения матери.
Климов и Владыка перед батареей бутылок. Кто кого? Аполлоновну обступили внуки, шарят по её карманам, за пазухой, с ушей её серёжки сдирают: «Дай!» А Альберт читает Марье вслух из самиздатовской книги:
— «Бездомным был народ Израилев. Не выше других народов, не лучше, он именно как представитель всего человечества несёт в себе комплекс противоречивых начал, универсализм пророков и национальную узость законников, апостольское благовестив и марксистский материализм. В душе Израиля столкнулись аскетизм Спинозы и стяжательство финансистов…»
В какой связи «дай» с тем, что читает Альберт?
Альберт знает тайну живой воды.
— «…В Израиле пламенная вера в спасение и избавление была неразрывно связана с признанием реальности и ценности мира, творения, жизни. — Голос тих, но он звучит из всех углов комнаты, от стен, от пола и потолка. — Не растворение в экстазе, не уход в мистическое молчание, а живой человек, предстоящий перед Богом живым, — такова религия Ветхого Завета».
Зачем Алюшу, зачем ей религия? Разве они верят в Бога? Разве они с Алюшем не знают, что после смерти — прах?! И так бесприютны и зима, и весна, и так холодно по утрам!
Алюш ушёл и увёл с собой её Бога, оставив ей фонарь под окном и углы комнаты.
— «В религии Ветхого Завета человек не бессловесный раб и бесплотный духовидец, — настойчив голос Альберта, — а существо мятежное, противоречивое, обладающее напряжённой волей и ярко выраженным личностным началом…»
«Мятежное существо».
Церковь внушает: «покорное», «терпеливое».
«Ярко выраженное личностное начало», «напряжённая воля».
Церковь внушает: покорность, терпение…
Храмы построили люди.
Человек не должен терпеть, понимает Марья. Человек не должен позволять унижать себя! Если бы все они взбунтовались раньше, Аля наверняка была бы жива.
А как тогда понять христиан, кротко и без борьбы идущих на кресты, в огонь, на арену к диким зверям по приказу Нерона?!
«На, пей!» — голос отца. И — покорность матери, без борьбы принимающей губящее её решение отца?!
Кто знает истину?
«Бредут люди, — пишет Марья. — Одни, как Моисей, взбираются на гору Синай, чтобы услышать голос, идущий к нему сверху, и оббивают в кровь ноги, чтобы спасти свой народ. Другие захватывают кресла и плюхаются в них. Третьи дерутся с ветряными мельницами».
Не о сваре в больничных коридорах, не о смерти молодых, получается — о путниках, выбирающих себе пустыни, каменистые горные тропы, на которых рвётся дыхание и сдирается кожа, пропасти, над которыми нужно повиснуть, чтобы понять, что главное, что неглавное и определить свой путь в жизни.
Не о больнице пишет, а всё равно выходит именно о больнице. Все события, происходящие в больнице, оказываются в связи со Вселенной и с Моисеем, и с христианами в сожжённом Нероном Риме, распятыми на крестах, и детьми, задохнувшимися в газовых камерах, в связи с мальчиками, её ровесниками, погибшими на чужих территориях. И всё, происходящее в больнице, — в связи с вопросами, мучающими её: зачем человек рождается, если умрёт, в чём смысл хрупкой человеческой жизни? И кто имеет право забрать у человека жизнь, определить её стоимость?
Как она посмела захотеть понять, куда человек уходит, в чём или в ком продолжает жить дальше? Альберт прав: никогда не сможет она осмыслить происходящего в ней и вокруг неё, не её ума это дело!
Истинное — цветёт земляника, поют, болтают птицы, шелестят листья, веером рассыпаются по земле солнечные лучи, виснет в неподвижности светлый снег над головой Альберта. Это то, о чём нельзя забывать, когда пишешь о Владыке, например.
Сквозь глухоту, возникшую от многоголосья окруживших её людей, не услышала звонка. Очень удивилась, ощутив за спиной присутствие человека.