Не могу без тебя
Шрифт:
С четырнадцати лет, когда Марья неожиданно взбунтовалась, с последней их общей газеты и общей сказки она снова погрузилась в спячку. После уроков бежала домой — от лжи и мероприятий. После массового приёма, когда почти все девчонки класса вступили в комсомол, её оставили в покое. Годились любые отговорки: занятия по английскому, нужно к врачу, приехала тётя из Ленинграда, болит голова. Видимо, теперь хватало послушных исполнителей и без неё. Дома учила уроки, читала Мопассана и Куприна и не могла, не умела ухватить себя, хотя была полна лишь собой одной. Марья спала с открытыми глазами, но машинально выполняла
Ваня разбудил её среди ночи. Положил ледяную ладонь на её губы — молчи! Потянул за руку с кровати, подставил ей под ноги шлёпки. Вся ещё спящая, смутно услышала какую-то возню, глухую борьбу, рвалось чьё-то дыхание — сон никак не отпускал, сквозь него не пробиться к происходящему. Иван приоткрыл дверь. Марья, как сомнамбула, пошла к светлому проёму.
— Прочь из дома! — свистящий шёпот отца.
Кому это он?
Шёпот гремит, жжёт.
Сегодня был праздник — они с Иваном окончили школу. Всё как всегда: гости, цветистый тост Меркурия за взрослую жизнь, вкусная еда, музыка. Отец ушёл провожать гостей, Колечка прикорнул в гостиной на диване — как всегда в последнее время, перебрал. Они с Иваном ушли спать, лишь закрылась дверь за гостями и отцом.
Снится ей голос отца? «Искалечила мне всю жизнь, замучила, перекрутила. Мы разводимся».
Они с Иваном — одно целое, припали друг к другу, держатся за руки. Их бьёт одна дрожь.
Почему мама молчит? Что мама сделала такое ужасное?
Отцовский шёпот оглушает, делает происходящее всё более непонятным: «Унижала всю жизнь. Отвернись. Не смотри своими глазищами. Да, я сделал тебя неудачницей. Я!» Отец свистит шёпотом. Страшнее крика. За все углы комнаты, за все двери, за все косяки цепляется, застревает в доме, и в них с Ваней навечно застревает этот шёпот.
Упал стул. Непонятны звуки, шорохи.
— Мотя?!
Мамин голос?
Показалось. Мама молчит. Почему молчит?
— Надралась, теперь будешь куролесить всю ночь! Актриса! Надоело. Надоели твои ночные спектакли. Комедиантка! Сегодня не выйдет. Припас тебе снотворное. На-ка запей, на этот раз водичкой. Нечего прятать за щеку, знаю твои хитрости! Что я сказал? Глотай! Хочу спать. Иди, иди к себе. Баиньки. — Снова борьба. — Отвернись, я говорю, не таращься, не разжалобишь. Пей, я говорю. — Злое дыхание отца.
И вдруг — тишина. Глухая. Такая только когда смерть. Не слышно ни шагов отца, ни скрипа дверей. Уши забиты свистом, стуком пульса, страхом.
Они с Ваней сидят, прижавшись друг к другу, на Марьиной тахте. Нет слов, способных передать их смятение. Наконец, измученные, засыпают. Ноги свисают неудобно. Затекли. Мышцы стали, как кости. Острая боль будит Марью. Марья пытается встать на ноги, ноги подламываются, она растирает чужие икры.
Яркое солнце в комнате. И в комнате — отец. Небритый, незнакомый. Мятые щёки. Смотрит мимо них, не видя. Чужое выражение лица, лицо перечёркнуто сузившимися губами и складками, схватившими губы в скобки.
— Вы — взрослые, должны понять, я полюбил другую женщину, я ухожу. — Не удосужился поинтересоваться, как они восприняли его слова, вышел из комнаты.
Ещё можно остановить отца, просить его, умолять.
О чём? Чтобы остался с мамой? Чтобы остался с ними? Об этом не просят. Да и не найти слов, способных разрушить безжалостность того, что сказал отец, нет сил оторвать каменные ноги от пола.
Отец вернулся днём. Стремительно вошёл к маме в комнату и — застыл как вкопанный. Дёргалась бровь, кричали глаза отчаянием, болью, ненавистью, любовью. А может, Марье примерещилось это? Может, просто отец отдышивался от своего бега по улице, лестнице, квартире?
Мама лежала, отвернувшись к стене, словно не услышала, что он ворвался в её комнату.
Отец постоял, постоял над ней и закричал:
— Хватит играть. Ты не на сцене. Надоело. — У отца дёргается бровь. Отец снова кричит петухом: — Повернись ко мне, кому говорю? Ну?! Посмотри на меня! Ну?! У меня есть размен. Тебе с ребятами трёхкомнатную, мне — однокомнатную. Договорился в Моссовете. Мебель тебе, — скачет голос отца. — Одеяла тебе. — Отец щедро «отказывает» матери старые изношенные вещи общей жизни — вытершиеся, потускневшие от чисток пледы, разрозненные чашки с тарелками от сервизов, облупившиеся шкафы. — Я беру книги и проигрыватель.
Отец ушёл к восемнадцатилетней девочке, в новом фильме игравшей его дочку, очень спешил официально связать с ней свою жизнь, торопил развод, грубо кричал на мать по телефону, и его голос разносился по дому эхом.
А мама под грохот готовящегося к фестивалю города, под отцовский злой голос лежала безучастная ко всему — к отцовским требованиям поспешить, к размену квартиры, к неожиданной для всех делёжке вещей. Взгляд отрешённый, губы опухшие, как от слёз, хотя мама не плакала.
Марья пыталась бороться с мамой за маму: подносила еду, уговаривала хоть попить, но кофе, чай тёплой струйкой стекали по маминому подбородку к шее. Марья гладила мамины руки, лицо, плакала, растерянно повторяла: «Мама, очнись», «Мама, скажи что-нибудь», но мама не слышала, никак не реагировала на Марью, словно какой-то яд приняла, медленно, но наверняка убивающий её.
Иван дома отсутствовал — в первый же день получения аттестата отнёс документы на журфак МГУ и теперь сидел на консультациях с другими абитуриентами, готовил город к фестивалю, готовил свою футбольную команду к международным встречам.
Стучали в углу гостиной громадные часы, медленно переползала стрелка с цифры на цифру. Напольные, старинные, сколько Марья помнит себя, столько часы живут у них.
Ей нужно было всего на два часа отлучиться — отвезти документы в мединститут. Туда и обратно. Галопом. И она решилась. Вошла в мамину комнату, мама — в привычном положении: лежит, отвернувшись к стене. Вышла на цыпочках.
Она будет врачом. Она научится распознавать и лечить самые таинственные болезни.
Гроза началась рывком, без подготовки — когда Марья, сдав документы, вышла из института. Грохотом обрушился гром — Марья присела от страха. Молния вспорола небо. Ослепила. Почти без отдыха — вспышка за вспышкой. Ветер раскачивает деревья, стремясь выдрать их с корнем. Водопад, падающий с неба, загнал прохожих в подъезды, прибил к домам.
Марье мерещится, все лица не в воде, а в слезах, все перекошены страхом — такими, наверное, они будут в последний час жизни на земле.