Не плачь, казачка
Шрифт:
Сейчас в Краснодоне стоит величественный памятник погибшим молодогвардейцам. Думаю, и фильм наш — тоже памятник, и не только героям Краснодона, но и всей молодежи, героически сражавшейся и погибшей во время войны…
Вместе с С. А. Герасимовым мы обошли в Краснодоне и его окрестностях все памятные места. Вот балка, где расстреливали коммунистов, вот школа имени Горького, где учились молодогвардейцы, вот их музей. Кстати, и тут Тюлениха «воеводила». Встанет на зорьке у входа, зная, что скоро пойдут потоком в музей пионеры, курсанты военных училищ, студенты. Она им в пояс поклонится и говорит:
— Вот вы пришли в музей. А какой тут музей? Володька Осьмухин вырастил огурец в бутылке — что тут такого?! В бутылке что хочешь вырастить можно. А Кошевая
Но ее «номера» давно уже не звучали, потому что еще при входе или въезде в Краснодон о ней говорили заранее как об одной из «достопримечательностей» города.
Как-то раз поехали на «Любкино» место. Это не шутейное место: бывшую шахту за ненадобностью залили водой — направили туда речушку, которая и затопила ее. Один берег получился нормальный, пляжный, а другой — обрыв высотой примерно с дом. Уж такой маленькой казалась Инна Макарова, когда забралась туда, — она решила прыгнуть с обрыва, как когда-то любила это делать Любка Шевцова. Первое время мы сочувствовали ей: ведь на самом деле страшно, — но потом нам надоело ждать, когда же она прыгнет. Во мне взыграло тщеславие, и я решила переплюнуть подругу. Когда Инна наконец прыгнула, я быстренько поднялась на этот великан-обрыв и, едва дойдя до края, тут же бросилась вниз. Подумаешь, ее сорок минут ждали, пока прыгнет! Вот как надо! Я чуть не потеряла сознание от страха, прыгнув, как и Инна, солдатиком. С такой высоты «солдатик» глубоко врезался в воду, очень глубоко: едва дыхания хватило, чтоб выплыть на поверхность…
Наверно, и Тюлениху обуяло чувство первенства, потому она теперь, как родительница, и пыталась сделаться главней всех. Она ходила на все просмотры отснятого материала, который мы обычно смотрели после вечернего сеанса в кинотеатре.
Сидим, ждем, пока механик зарядит пленку. Вдруг шепоток: «Тюлениха идет, Тюлениха».
— Гек-хе-е! — кашляет она и, сложив на животе маленькие руки, садится в первый ряд, где хуже всего видно. И на тебе: на экране во дворе умывается по пояс голый Сергей Гурзо, а на дальнем плане Герасимов для оживления кадра поставил девочку, чтобы та кормила кур. Мы ее не разглядели, а Тюлениха, развернувшись боком, строго обращается к Герасимову:
— Ну вот, Сергей Аполлинариевич, опять же брехня! Галки ж тогда не было. Вырвать Галку с экрана!
Но если бы не было вот такой Тюленихи, наверно, не было бы и того впечатления о жителях Краснодона, которое сложилось у нас. Когда мы уезжали оттуда, рыдали все — и мы, и они, и даже Тюлениха. Экспедиция длилась долго, и мать Сергея Тюленина в конце концов перешла на сторону тех, кто помогал картине. А помощников было много: в это время, например, были в Краснодоне и Валя Борц, и Жора Арутюнянц, и Радик Юркин — оставшиеся в живых молодогвардейцы.
Актерская профессия
Набрали нас, значит, в Институт кинематографии на разные факультеты, много народу, а на актерский больше всех: первый семестр испытательный, и неминуемо должен быть отсев, который даже как бы и запланирован. Но я почему-то и в ус не дула, ни на секунду не задумываясь о своей персоне как временной в этих стенах. Нет, я-то навсегда поступила сюда, это другие пусть как хотят. И мертвой хваткой вцепилась в мастерство киноактера, танец, акробатику, пантомиму, пение и художественное слово. А вот общеобразовательные предметы — история театра, кино, политэкономия, история литературы, история искусств — мне были абсолютно не по вкусу, в итоге нахватала двоек да еще и Ольге Ивановне Пыжовой сказала: «Я марксизм не люблю». — «Сначала надо его знать, а потом уже любить или не любить!» — верно заметила она. Шесть двоек, ставится вопрос об исключении из института. Тут я не на шутку струхнула. Набрала в библиотеке мешок книг, поставила возле кровати стул, на него керосиновую лампу (общежитие без электричества). Но только две-три строчки прочитаю, как намертво вырубаюсь и сплю до восхода солнца. Что делать?
Решили мне девчонки помочь, дали свои конспекты, чтобы я зубрила материал на лекциях. Тут собирают общефакультетское собрание о моем исключении. Полный зал студентов и преподавателей набился.
— Сыграла, видите ли, Катюшу Маслову, правда, хорошо. В самостоятельных отрывках — и всё! Богиня! Кинозвезда, знаменитость!
— Видели мы на своем веку много таких знаменитостей, которые надеялись на свой природный материал и, посвистывая, ходили тут. Где они? Только труд, беспокойство, знания, образование могут на основе природных данных сделать актера!
Я чуть не умерла на том собрании, но спать все-таки спала как убитая и утром сдала зачет по истории театра. Кое-что взяла из конспектов, что-то из шпаргалок, но многое ответил за меня сам педагог, который меня любил и жалел за то, что я без карточек живу. А как же? Карточки на хлеб давали только тем, кто учился без двоек. Ох, и перебивалась же я первый семестр! Но маме ни слова. И вот с горем пополам сдаю во втором семестре все общеобразовательные на три, а тут подползает время сдачи основного предмета — мастерство киноактера. Сдаю на пятерки специальные предметы. Борис Владимирович Бибиков, наш профессор, спрашивает на каждом уроке по мастерству:
— Мордюкова, когда же ты покажешь свой самостоятельный отрывок?
— Мы еще не готовы, — бурчу я.
— Что? Не готовы?! А как это вы до сих пор не готовы? Ну-ка марш на площадку, надевай костюм Катерины.
У нас с Юрой Рудаковым был отрывок из «Грозы» А. Н. Островского. Я репетировала Катерину, он — Бориса.
Трясущимися руками надеваю на себя платье, набрасываю шаль на плечи и вижу белого, как мел, уже переодетого Юрку. Исполнялась сцена прощания Катерины с Борисом.
Как только я вышла на площадку и поискала глазами своего Бориса, он подскочил и обнял меня: «Катя!» И тут я разрыдалась горячо, страстно, словно от настоящей обиды, с этими рыданиями стала произносить все слова из Островского. Потом отстранилась от моего партнера и побрела от него как безумная. Стала теребить штепсель, стараясь говорить спокойно и внятно, а слезы вселились и брызгали на подоконник. Кончиком платка пыталась вытирать их до сухоты. Я почувствовала соучастие сидящих в аудитории людей и стала «сокращать» слезы, бороться с ними. Достаточно, решила я, теперь надо переходить к «игре». И, пожалев Юрку за то, что такой бледный, и за то, что ему тоже тяжело, проникновенно, сухими липкими губами пожелала ему всего хорошего, с наслаждением произнесла оставшийся текст прощания. Потом, оставшись одна, докончила сцену: «Куда теперь? Домой? Нет, лучше в могилу, чем домой!» Это я спросила прямо сидящих передо мной людей и им же объяснила, что в могиле лучше, чем дома. К концу монолога мне опять вспомнился унижающий окрик Ольги Ивановны, и я опять залилась горючими слезами…
Раздались аплодисменты, чего не разрешалось делать на занятиях. Я — скорее за ширму раздеваться, чтоб успеть со всеми на электричку. В электричке все галдели кто о чем, молчала только я. Смотрела в пол и думала: «Как я их лихо обдурила, что ж они за профессора такие?! Я же плакала не от имени Катерины, а от обиды, оттого что Ольга Ивановна унизила меня: “Поезжай-ка ты, матушка, в колхоз. Из тебя выйдет хороший председатель”. Ну разве не обидно было это слышать? Разве могла я вернуться в колхоз выгнанной? Вот отчего я рыдала, а не от их обучений и репетиций».
Мне поставили жирнущую пятерку, но ведь это был всего лишь зачет. А экзамен? Экзамен — это когда завкафедрой актерского мастерства приходит, все педагоги по спецпредметам, студенты старших курсов, когда все обставляется более помпезно.
Нам, как в награду, оставили отрывок из «Грозы», его же выставили и на экзамен.
Лысина С. А. Герасимова пугала всех — и талантливых, и неталантливых. В общем, набилось народу уйма, и все солидные. Где-то в середине экзамена Борис Владимирович объявляет: «“Гроза”, Катерина — Мордюкова, Борис — Рудаков. Начали!»