Шрифт:
Минь начал поскуливать, когда еще не сгустились сумерки. Сразу стало ясно: на пороге печаль. Минь никогда не лаял, а уж тем более не хныкал – зачем, если ты потомок императоров Поднебесной и все тебя любят и почитают. Минь умел гордо молчать и упрямиться, если что было не по нему. Глазами умел все объяснить.
А тут положил голову на лапки и вздыхал со всхлипами, как наплакавшийся капризник.
Таня взяла его на руки, попробовала животик – мягкий. Принялась вычесывать шелковистую рыженькую шерстку. Он это любил, но сегодня несомненно что-то почуял: вертелся и не давался. Заставлял слушать надвигающуюся беду.
– Все у нас
Голос выдавал ее. Хриплый и чужой. Голос одинокого человека, долго молчавшего, которому впору заплакать. Но за него плачет маленький пес, хотя ему-то о чем жалеть? Он сытый, причесанный, любимый, не одинокий, мудрый. Никогда не доверял тому человеку. Уходил от них в свой домик. Зря она тогда еще не поверила Миню, еще в тот первый раз, когда они были вместе. Минь не позволил чужой руке прикоснуться к себе. А она позволила. И сама целовала эту руку и ждала ласки. Но это только собаки умеют любить раз и навсегда. У людей это не ценится. Люди легко забывают и предают, им надоедает верность и приедается нежность. Минь после его уходов глазами объяснял ей это. Она не хотела понимать, отмахивалась.
– Ну, не ревнуй, дурачок, – сюсюкала.
А надо было поверить тому, кто умеет слышать мысли и чувства. Тогда не было бы сейчас этого смутного трепета, не ныло бы ее сердце от озноба страха и не предупреждал бы о самом плохом Минь.
Самое плохое была даже не разлука. К этому каждый должен быть готов. Вся жизнь строится на разлуках, временных и вечных. К этому уже в детстве как-то мысленно приспосабливаешься. Был прадедка – и вдруг нету, насовсем-насовсем. Был красивый ластик, как ни у кого, и вдруг исчез после переменки. Навсегда. Но эти исчезнувшие так хорошо, хоть и горько, вспоминаются – их забрала неумолимая судьба, они не хотели, они не виноваты.
Страшно, когда врут и бросают. Как окурок мимо урны. Ты привыкаешь любить, ты уже веришь своему счастью и не помнишь, что может быть иначе. Иногда только, при звуках музыки, которая помогала тебе жить до любви, двинется душа вспоминать времена ожидания. Но воспоминания рождаются исчахшие, сухие, как цветок из гербария, засушенный еще в прошлом веке. Что вспоминать, радоваться надо. И все. Но как раз именно в этот самый момент полного доверия звонит подруга и докладывает о случайной встрече с ним. В супермаркете, и был он не один, и та, его спутница, на нем висла. И как в это все верить – в эту дружбу лучшей подруги, если уверена на сто процентов, что он в тот вечер был во Франкфурте. Звонил ей из аэропорта по мобильному, торопился, деньги кончались, роуминг столько сжирает. Шум вокруг стоял, голоса вклинивались. Аэропорт. Нет, он не мог врать. Зачем? Это все Инка. Сует свой нос в чужую жизнь. Видела она. Так можно и поверить! Только вот он-то звонил из Франкфурта.
И Минь тогда еще не плакал. Значит, еще не было все так плохо. И он прилетел, вернулся, веселый и добрый, как раньше. Она ни о чем не спрашивала, что ей этот Франкфурт. Вот они вместе, и впереди столько всего хорошего.
Она решила просто не подходить к телефону, когда Инкин номер высвечивался. Пусть остается наедине со своими галлюцинациями. Это у нее от зависти.
И все-таки та как-то опять прорвалась со своим «видела, видела».
– Да чушь все это, – разъярилась Таня, – не могла ты ничего видеть, мы с ним все время
Соврала так, чтобы Инка отстала.
– Ну, смотри тогда, – не удивилась подруга. – Тебе виднее.
Он улетал в другие города, возвращался, вновь улетал. Тане было спокойно. Он улетал и возвращался. Он звонил. Она скучала и сумасшедше радовалась их встречам после разлук. Она не забывала о нем ни на минуту. Даже когда работала. Даже во сне. Она совсем забыла об Инкиной завистливой клевете.
И только позавчера, перед его отлетом опять-таки во Франкфурт, увидела его будто по-иному. Он не знал, куда себя деть, говорил пустые слова скучливым голосом. Она хотела вглядеться в его глаза, чтобы притянуть к себе. А он все опускал опустевшее лицо, словно не хотел больше делиться с ней теплом души.
Потом он уехал. И не позвонил из аэропорта.
Потом стал плакать Минь.
Стены дома перестали помогать. Воздух стал слишком вязким и не мог способствовать дальнейшей ее жизни. И никого рядом. Таня решила спасаться сама. Надела бабушкину кофту и села в старое кресло. Прижала к себе Миня: «Не плачь!» Кофта пахла валокордином, земляничным мылом – бабушкой. Бабушка почти год как умерла, но Таня никогда не думала, что ее больше нет. С мамой у Тани как-то не заладилось еще в отрочестве, та все знала лучше всех и лезла. А бабушка никогда ни о чем не спрашивала, просто любила, и все. Не за пятерку или какое-то достижение, а за само Танино существование. Ее было легко спрашивать. А мама сразу делала далеко идущие выводы, и ничего не забывала. Нанизывала Танины грехи и перебирала их как четки. Таня ушла к бабушке, когда та стала слабеть и не могла справляться сама с хлопотами жизни. И всем сразу стало легче – на расстоянии Тане проще было жалеть и понимать свою маму.
– Ты целовалась, бабушка? – спрашивала Таня после своего первого поцелуя, не подозревая, что произносит строчку знаменитых цветаевских стихов.
– А как ты думаешь? – смеялась бабушка. – Думаешь, ты первая на всем белом свете?
– И любовью занималась? – любопытствовала Таня, совсем осмелев.
– Ох, глупышка, а как бы появилась на свет твоя мама? Только у нас это так не называлось… Заниматься можно физкультурой, иностранным языком, математикой. А для того, о чем ты спрашиваешь, есть один глагол – любить. А если просто «заниматься», как упражнениями, то у нас это называлось «блуд».
– Фу, – отреагировала Таня на неприятное слово.
– Вот именно, – подвела итог бабушка и дальше не продолжала.
Слово запомнилось навсегда и заставляло Таню думать в ответственные моменты, не прилипнет ли к ней гадкое определение. Может, лучше подождать? И любить?
А как понять, любишь или нет? Может, любовь возникает именно после этого. Но после поисков чувства таким способом любовь не проявлялась во всей своей яркости, а, наоборот, тускнела и меркла, гибла почему-то на корню.
Когда пришло настоящее, спрашивать было незачем. Все стало понятно почти сразу. Как бабушка и обещала. А что же теперь? Как быть с этой тревогой и болью?
– Успокоиться, – зазвучал внутри бабушкин голос. – Подумай о Мине. У тебя плачет Минь.
Отчего плачут маленькие дети, не умеющие сказать о себе? Отчего плачут звери и тучи? От тяжести, от боли. Что-то у него болит, скорее всего. Никакой мистики, никаких предчувствий и призраков беды. Надо просто позвать доктора. Он знает Миня с самого его рождения, пусть и решает, как ему помочь.