«…Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г.В. Адамовича с М.А. Алдановым (1944–1957)
Шрифт:
За время Вашего пребывания в Париже у меня создалось впечатление, что Вы никаких встреч ни с кем или почти ни с кем — не ищете. Виделись мы с Вами всего два раза. Зная Вас, я был уверен, что если бы я в Ницце выразил желание быть у Вас, Вы встретили бы меня с Вашим неизменным радушием и приветливостью. Но я не был уверен, что не нарушил бы этим, хотя бы и не надолго, тот образ жизни, который Вы избрали.
Вот и все, с полной откровенностью. Об этом я говорил и Ивану Алексеевичу. А видеть Вас мне очень хотелось, и если бы не эти scrupules[78], — м. б. и излишние, — я, конечно, постарался бы с Вами встретиться.
Кстати, у меня было к Вам и дело. Я хочу написать в «Русс<ких> нов<остях>» статью об «Истоках»[79], о чем уже говорил и с редакцией.
Крепко жму Вашу руку и шлю самый сердечный привет. Не откажите передать мой низкий поклон Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
16. М.А. АЛДАНОВ — Г.В. АДАМОВИЧУ 10 мая 1947 г. Нью-Йорк 10 мая 1947
Дорогой Георгий Викторович.
Я действительно был очень огорчен тем, что Вы не дали о себе знать, когда были на юге. Вы совершенно ошибаетесь, предполагая, что мне не хотелось Вас видеть. Если Вы помните, я в прошлом сентябре, пробыв в Ницце лишь несколько часов, просил Вас о свидании на вокзале. В Париже действительно мы встречались не часто, и я об этом искренно сожалел, о чем говорил и Бунину. В Ницце же встречи с Вами были бы особенно приятны, так как здесь нет парижской сутолоки и спешки. У меня, по крайней мере, здесь знакомых почти нет.
Мне будет чрезвычайно приятно узнать Ваше мнение об «Истоках». Был несколько удивлен Вашим сообщением, что Вы намерены поместить о них статью[80] в «Русских новостях»: думаю, что ко мне в этой газете относятся неблагожелательно. «Истоки» печатались во всех книгах «Нового журнала» от 4-й до 13-й за единственным исключением 5-й книги. Полные комплекты могут быть (не ручаюсь) у Полонского, у Буниных, у Зайцевых. Забавно: роман этой осенью выходит по-английски[81] у Скрибнера[82], появится, конечно, и на других языках, а оригинал издать трудно. Знаете ли Вы, что в 1920-23 году в разных странах эмиграции было более шестидесяти русских издательств? Теперь фактически остались «ИМКА» и «Возрождение», да и они, кажется, выпускают по три с половиной книги в год. Подождем, как говорится, лучших времен. Я очень Вам признателен за внимание к «Истокам».
В надежде скоро Вас увидеть шлю самый сердечный привет. Т<атьяна> М<арковна> присоединяется. Пожалуйста, кланяйтесь Ставровым.
17. М.А. АЛДАНОВ — Г. В. АДАМОВИЧУ 15 июля 1947 г. Нью-Йорк 15 июля 1947
Дорогой Георгий Викторович.
Получил Вашу книгу, сердечно Вас благодарю. Обычно я отвечаю благодарственным письмом тотчас по получении книги (сегодня написал Жюлю Берто[83] и полковнику Анри Каре[84]), но Вам не хотел ответить, пока не прочту «Л-отр Патри»[85]. Прочел не «в один присест», а в несколько, в течение нескольких дней. Книга Ваша поистине сверкает умом и талантом на каждой странице. Надеюсь, Вы этому поверите (хотя мне, как и Вам, случается говорить и неискренние комплименты). Умолите Вашего издателя, чтобы он сделал все возможное для распространения книги: она имеет, по-моему, все шансы на очень большой успех. Послали ли Вы ее видным французским писателям?
По существу книги писать в письме невозможно. Вдобавок, Вы скоро должны быть в Ницце? Я даже не уверен, дойдет ли до Вас письмо. Все же хотел бы сказать несколько слов. Не о политической части книги (ведь в ней есть и политическая часть): каждое Ваше «политическое утверждение» сопровождается неизменно оговорками и контр-оговорками, очень затрудняющими спор, да у меня и нет охоты к политическим спорам. На стр. 243 Вы высказываете те же мысли, какие в моем «Начале конца» высказывал в конце Вислиценус (юг, солнце, книги), и я слишком понимаю эти мысли и чувства для того, чтобы их опровергать: предоставим это Вишняку или Тихонову, для кавалерийской атаки справа или слева (слева, по-моему, Вишняк). Это отнюдь не значит, что я разделяю такие настроения. Просто политика внушает мне нечто весьма близкое к отвращению при полной уверенности в том, что отвращение надо в себе преодолеть.
Удивило же меня (очень) обилие в Вашей книге того, что Вы называете на стр. 187 les reflets galileens[86]. У Вас бывали эти «рефлэ» и в прошлом, но я не думал, что они в Вас так сильны. Удивление мое — приятное, хотя я человек неверующий. Если бы покойный Мережковский ушел в монастырь, то это, несмотря на тысячи страниц, написанных им о христианстве, удивило бы меня в такой же мере, как если бы в монастырь ушел Эренбург, писавший тридцать лет тому назад недурные католические стихи. А насчет Вас не поручусь. Я, конечно, шучу. Все же Вы преувеличиваете, говоря (стр. 197), будто православие опередило католицизм и даже очень сильно sur la voie des Levites![87] Помилуйте, возможно ли это? Говорю со стороны, но вопрос меня интересует.
Ваши замечания о России в громадном большинстве чрезвычайно умны и тонки. Однако (это единственное мое критическое замечание) и у Вас, даже у Вас есть склонность к особому роду «ам слав». Хочу пояснить свою мысль. По-моему, наряду с классической французской «ам слав», над которой у нас только ленивый не смеялся, т. е. наряду с гранд дюшесс Сашка, есть еще русская «ам слав», выдуманная русской же интеллигенцией, приписывающая русскому человеку свойства, совершенно для него не обычные или присущие ему не в большей степени, чем другим людям. Не скажу даже, чтобы эти свойства были такие уж лестные, но они почему-то нравятся национальному самолюбию. Всякие бездонности и бескрайности — это тоже гранд дюшесс Сашка. За единственным исключением Достоевского (да и то), ни один большой русский писатель не был «крайним» ни в философии, ни даже в политике. Вы скажете, Толстой. Но все-таки положите на одну чашу фантастических весов его публицистику, а на другую — остальное. Ведь все-таки Пушкин, Гоголь, Тургенев, Тютчев, Гончаров, Герцен (даже он), Писемский, Салтыков, Островский, Чехов были либо либералы разных оттенков, либо умеренные консерваторы. (Хотел было добавить Лескова, чтобы следовать мо-д-ордр[88], общему и в Москве, и в русском Париже, и в русском Нью-Йорке, но недавно прочел снова «Соборяне» и «Некуда» — и, ей-Богу, не могу!) «Крайние» персонажи в русской литературе — это Рахметов и, пожалуй, боголюбивый откупщик Муразов[89], но им во всех отношениях грош цена. Таково же, по-моему, общее правило и в других областях русской культуры от Ломоносова и обычно забываемого Сперанского до Михайловского, В. Соловьева и Милюкова. Бури же и бездонности больше всего любил горьковский буревестник (да еще Иванов-Разумник). Да и сам бескрайний Достоевский в письмах обычно очень ограничивал все свои бездонные глубины, частью, кстати сказать, им заимствованные на буржуазном Западе. Оговариваюсь: Вы в Вашей книге не так уж много места бескрайностям и уделяете, но маленький грех в этом отношении есть и у Вас. Надеюсь, Вы на меня не рассердитесь? Я так высоко ценю Вашу книгу, что могу это сказать.
Заодно и два педантических замечания: к стр. 133 — пушкинская речь Достоевского была сказана ведь в 1880 году, а не в 1881-м, к стр. 115 — Достоевский умер ДО начала царствования Александра III. Я не сомневаюсь, что Ваша книга выйдет и вторым изданием, обмолвки можно будет исправить.
Когда же Вы приедете в Ниццу? Дайте о себе знать. Часа в 4 дня я почти всегда дома.
Татьяна Марковна очень Вам кланяется (уже просила меня дать ей Вашу книгу).
Шлю самый сердечный привет.
Очень благодарю Вас за любезные слова обо мне в книге.
Я не знал слов Толстого о «Братьях Карамазовых»: «В этом есть что-то еврейское»[90]. Откуда это? Замечание очень тонкое и глубокое, но, вероятно, оно относилось к некоторой истеричности романа, а не к философской бездонности, которую Толстой недолюбливал и которая, по-моему, не более свойственна еврейской литературе, чем русской. Это не мешает Вашему сопоставлению быть очень интересным (антисемиты будут недовольны). Кстати, Паскаля Вы критикуете (блестящая страница Вашей книги, одна из многих превосходных) никак не с «русской» (в Вашем смысле слова) точки зрения; но не могу понять, почему Вы при этом называете глупой критику Вольтера, по существу очень близкую к Вашей.