Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Сокамерникам своим утром я сказал:
– Что же вы наврали, товарищи хорошие? Никто на допросе и пальцем меня не тронул.
– Значит, тебе повезло… А кто допрашивал?
– Следователь Громов.
– О таком не слыхали. Это кто-то из старых следователей. Значит, тебе просто счастье подвалило. А эти новые, курсанты, которые нас допрашивали, только кулака и расследуют… Под счастливой звездой ты родился.
На следующую ночь меня вновь вырвали из
– Так ты ни в чем не повинен, вражеское отродье?
– В чем дело? Почему такой тон? — удивился я. — Вы меня с кем-то путаете! Где мой следователь Громов!
– Будь спокоен, сталинские чекисты как-нибудь не спутают! Умеем отличать друзей от темных гадов! А твои покровитель и защитник Громов сам скоро будет припухать там, где и ты кормить вшей будешь, контрреволюционная сволочь! — Потом, как бы опомнясь, добавил:- Садись! — и указал на табуретку.
Его хулиганское обращение возмутило меня до глубины души, и в то же время я подумал: «А где же Громов! Отстранили за мягкотелость и либеральничание с врагами народа? А может быть, больше, чем отстранили, если этот наглец говорит о нем в такой хамской форме? И откуда 01 взялся? В райотделе эта физиономия мне ни разу не встречалась…»
Бросив иронический взгляд на мои белые туфли, но вый следователь приступил к делу.
– Ну, рассказывай, курортник, о своей вражеской деятельности против Советской власти…
При этих словах он вынул из ящика стола знакомую мне папку. Увидев на столе свое «дело», я несколько приободрился и успокоился.
– Мне больше нечего рассказывать, кроме того, что показал вчера и что записано в протоколе допроса.
– То было вчера, и об этом забудь! Вчера ты недурно выкрутился, а сегодня номер не пройдет. Говори все, как попу на духу!
– Сказать мне больше нечего, и что это за форма допроса? Кто вам дал право?! — воскликнул я, все более закипая.
– Скажешь, гад, все скажешь! Мы тебе покажем л форму, и право! — На глазах наливаясь злостью, следователь вскочил из-за стола.
Я тоже поднялся, весь дрожа от возмущения. В эту минуту дверь без стука распахнулась, и в камеру вошел рослый молодец в такой же, защитного цвета, форме. Холодно покосясь в мою сторону, он спросил моего следователя:
– Ну как, Петро, поддается или упирается?
– Молчит, гад, цепочку из себя строит! — метнул в меня уничтожающий взгляд Петро. — Ничего, мы из него вытрясем все, что нам надо! Раскроется шкатулочка, дай только срок.
– А что ты с ним амуры разводишь! — подзуживал новь пришедший. Затем он повернулся ко мне:- Ты попал в «ежовые рукавицы» и не думай, что вырвешься из них целехоньким… Так что лучше уж без боя признавайся начисто в своей антисоветской деятельности!
– Мне не в чем признаваться. О какой еще деятельности вы говорите? Вчера я сказал все.
– Скажешь, вражина, все скажешь! Признаешься!
– В
– Говори, с кем был связан! — рявкнул Петро, по-прежнему стоя в двух шагах от меня. — Куда засунул инструкции правотроцкистского центра? Где прячешь переписку с врагом народа Бухариным? Кто давал задание оплакивать в газете врага и изменника Родины Тухачевского?
Какую переписку? Какие инструкции? Это какой-то бред!
Молчать, паразит, нам все известно, все! Если известно, так чего домогаетесь? Предъявите доказательства, улики, и дело с концом!..
– Да проучи ты его, Петро! Покажи ему наши доказательства, коли он в них сомневается! — услышал я надменный голос зашедшего мне за спину приятеля моего следователя. И в тот же миг он с силой толкнул меня в спину двумя руками.
Качнувшись вперед от неожиданности, я потерял равновесие и стал падать в сторону Петра, невольно схватившись за него. А тот только этого и ждал… С силой оттолкнув от себя, он стал остервенело бить меня кулаками по лицу, норовя попасть в нос, ударять в живот.
– За что, за что бьете? Это же разбой! Я буду на вас жаловаться! — едва успевал я выкрикивать, прикрываясь от ударов. Я не мог понять, откуда в нем такое остервенение, я ведь совершенно незнакомый ему человек.
– Жалуйся, падаль, жалуйся! — повторял Петро, наступая.
Тяжело дыша, едва держась на ногах, я, чтобы не упасть, привалился спиной к стене. Из разбитого носа текла кровь, заливая подбородок и капая на туфли. Возмущение мое в эту минуту было сильнее боли и страха. Жгучая ненависть к этим специально обученным опричникам обуяла меня, отключая сознание. Мои мышцы напряглись, Резкая боль в животе словно отступила, и, когда распаленный боем Петро снова подскочил ко мне, я изо всей силы ударил его кулаков в подбородок. Да так, что у него лязг, нули зубы, а у меня заныли на сгибах пальцы…
Не ожидая ничего подобного, истязатель мой отшатнулся, задрав голову и хватаясь за подбородок. Он наверняка упал бы, — мой удар был сильнейшим, — если бы родной сподвижник вовремя его не поддержал. Выпрямившись, следователь сплюнул кровь и ошалело посмотрел на меня. Случившееся ими не планировалось, не входило в их программу и было неслыханной дерзостью. Оба они на минуту опешили…
– Ты на кого руку поднимаешь, вражья душа?! — заорал помощник Петра. — На Советскую власть замахиваешься, бухаринский выродок?! — И он бросился меня.
– Бей его в зубы, Сеня! — призывал сзади Петро, вед еще сплевывая кровь.
Но невиданная сила бешенства еще не отпустила меня; я увернулся и подскочил к столу. Схватив табуретку, поднял ее над головой и закричал;
– Палачи! Бандиты! Фашисты! Не подходить! Оба хулигана трусливо отпрянули и выхватили пистолеты.
– Убьем, как собаку, и отвечать не будем! Товарищ Сталин спасибо скажет! — пригрозил Семен.
– Брось табуретку, сволочь, и становись в угол! — потребовал Петро.
Услышав имя Сталина, я опустил табуретку на пол: плетью обуха не перешибешь… Вспотевшие сообщники, попрятав оружие, загнали меня в угол за раковину; тяжело дыша, сели к столу и закурили.