Не святой
Шрифт:
— Вот так, — похвалила я. — Вот так.
— Какая же ты жадная, грязная девчонка, — Габриэль поднимает на меня глаза, его рот испачкан моим возбуждением, когда он нависает над моей киской. Его палец все еще зарыт внутри меня, и он держит его неподвижно.
— Скажи, пожалуйста.
Он дует на мой чувствительный клитор.
— Пожалуйста, — удается мне выдохнуть.
— Хорошая девочка, — хвалит он, награждая меня долгим, чувственным движением языка, но затем отстраняется от меня, поднимаясь вверх по моему телу, чтобы поцеловать мой рот. Я чувствую свои соки на его губах —
— Что ты делаешь? — вздохнула я, пытаясь успокоить дыхание и пульсацию между ног, которая никак не проходила.
— Ты сядешь мне на лицо, leonessa, — приказывает он. — И возьмешь то, что хочешь.
Мои глаза расширились.
— Я не могу этого сделать, ты задохнешься!
Он усмехается.
— Мне не нужен воздух, когда у меня во рту твоя восхитительная киска.
Господи, его грязный рот будет моей смертью.
Мои щеки пылают, когда он продолжает двигать меня, его взгляд сосредоточен между моими ногами, пока я не нависаю над его губами.
— Сядь, — требует он. — Я сказал сядь на мое гребаное лицо, а не виси, — его голос становится приглушенным, когда его руки пробираются к моей талии и силой заставляют меня сесть. Его язык вонзается в меня, и я вскрикиваю от этого ощущения, пытаясь ухватиться за изголовье кровати, чтобы не упасть.
Я не могу остановить движение бедер, не могу остановиться, когда он трахает меня своим языком, его пальцы сжимают меня до синяков.
— О Боже!
Он неумолим и не останавливается, доводя меня до оргазма тяжело и быстро. Я вскрикиваю, когда кончаю, бедра вяло подрагивают. Он облизывает меня последний раз, прежде чем мягко оттолкнуть от себя
— Завтрак чемпионов, — ухмыляется он.
Я разражаюсь смехом, не в силах его остановить, и отползаю в сторону, ложась на подушку.
— Мне нужно больше этого, — он пристально смотрит на меня. — Твоего смеха.
Его пальцы убирают мои волосы с моего лица, глаза становятся мягкими, когда он целует меня и поднимается с кровати, поправляя свой все еще твердый член. Я тянусь к нему, но он отстраняется от меня с ухмылкой.
— Одевайся, mondo mia, встретимся за завтраком, — он исчезает в ванной комнате, закрывая ее за собой. Я все еще улыбаюсь, когда через тридцать минут спускаюсь вниз, свежевымытая и одетая. Габриэль сидит за столом, Линкольн устроился у него на коленях.
Прошла неделя с тех пор, как я разрешила Линкольну иметь свою собственную комнату, Камилла помогла обустроить ее и выкрасила в голубой и желтый цвета, с игрушками и книгами, с собственным местом для его свежей одежды. Это была мечта.
Теперь он ни в чем не нуждался, и Габриэль активно пытался заниматься с ним, играть с ним, помогать ему заснуть или успокаивать его, когда он плакал.
Линкольн с удовольствием хрустит тостом.
Я сажусь напротив них, передо мной стоит тарелка с яичницей и беконом на пару, а сбоку — свежезаваренный кофе. Я беру его первым.
— Я хочу, чтобы ты научилась плавать, — говорит он после нескольких минут молчания.
— Что?
— Я хочу научить тебя
— Габриэль…
— Я не приму “нет” в качестве ответа, Амелия. Тебе нужно научиться плавать, и я научу тебя. Здесь, в моем бассейне, будем только мы.
— Когда?
— Мы начнем сегодня. Моя мама возьмет Линкольна на несколько часов в парк.
Казалось, что инцидент в бассейне произошел не несколько недель назад, а целую вечность назад, но я все еще помнила его, страх, панику, и знала, что Габриэль не скоро это забудет.
Дело было не только в плавании. Мой страх перед водой коренился глубоко в моих воспоминаниях: как я чувствовала себя, когда тонула снова и снова, когда жестокие руки в наказание заставляли меня опускаться под воду. Он держал меня под водой до тех пор, пока не чувствовал, что я начинаю захлебываться, и перед тем, как я теряла сознание, он вытаскивал меня обратно, давал мне отдышаться, а затем заставлял снова погрузиться под воду.
Я боролась с ним. Каждый раз, но он был сильнее, больше…
Его издевательства надо мной не знали границ. Моя мать, хотя и не была лучшей матерью, никогда не обижала меня и не позволила бы ему этого сделать, но после ее смерти суд признал отчима моим законным опекуном, а он был злобным ублюдком. Издевательства начались в тот же день, когда мы положили тело моей матери в землю.
Сначала это было эпизодически. Раз в неделю он бил меня, швырял, но, похоже, он получал от этого удовольствие, и поэтому это стало более регулярным. Однажды я попыталась убежать, но меня нашли, и в конце концов он запер меня в доме, чтобы я была его постоянной грушей для битья. На мне не осталось ни одного сантиметра без синяков, и когда бить стало скучно, он перешел к порезам, нанося удары ножом или ножницами, в основном по рукам, спине. Об меня тушили сигареты, меня стригли и дергали за волосы. Он топил меня. Часто.
Когда мне исполнилось шестнадцать, он решил, что может получать от меня деньги. Продал меня своим друзьям, чтобы они меня использовали. Это продолжалось так долго, что стало нормой. Это было то, к чему я привыкла.
У меня не было друзей, мне не к кому было обратиться. Я уже обращалась в полицию, но они ничего не сделали. Там никого не было. Пока я не забеременела Линкольном и не поняла, что должна спастись сама, чтобы спасти его.
— Амелия? — спрашивает Габриэль. — О чем ты только что думала?
Я сглотнула, пытаясь выбросить из головы воспоминания.
— Ни о чем.
Я скрывала от всех насилие над собой, носила длинные рукава и одежду, скрывающую спину, чтобы спрятать шрамы. Мне было стыдно за свое прошлое. Стыдно за то, что я не сделала ничего, чтобы спасти себя, пока у меня не появился сын.
Стыдно за то, что я позволила кому-то сделать это со мной, и стыдно за то, что я до сих пор позволяю этой травме управлять большей частью моей жизни.
Но теперь я открыла колодец воспоминаний, щелкнула замком на шкатулке и не могла остановить их. Не могла остановить вспышки в моем сознании. Я слышала, как Габриэль зовет меня по имени, но и лица насильников тоже, их маниакальный смех, когда я умоляла их остановиться, как пахло, когда сигарета прожигала дыру в моей коже, как я задыхалась каждый раз, когда он вытаскивал меня из воды за волосы, оттягивая их так сильно, что казалось, будто он вырвет их прямо руками.